Папаша поймал сына, когда тот пытался убежать через дюны, и силой притащил, отвесив несколько оплеух и выкрутив руки, к тайнику, где был спрятан мертвый ребенок.
Не в пример дочери, отец не закричал: в своей дерьмовой жизни он видывал и не такое. Однако ему все же пришлось выйти на свежий воздух и выблевать густой мутной струей свое отвращение.
Тотчас же он поднял на ноги всех полицейских в округе, те, в свою очередь, по-быстрому подняли на ноги своих начальников, которые лично явились взглянуть на вещественные доказательства.
Зрелище в гроте было не из приятных, мертвый ребенок и впрямь выглядел ужасно и распространял омерзительный запах. Над его лицом, руками и ногами успели потрудиться крабы-трупоеды, оставив от плоти лишь бледное кружево, и эта жуткая картина надолго запечатлелась в памяти зрителей — сестры, папаши и всех полицейских.
Но больше всего поразило их надетое на ребенка пальтишко, то самое, с капюшоном, чей новенький с иголочки вид являл разительный контраст с полуразложившимся телом.
При виде пальтишка папаша узнал пуговицы от своего английского пиджака, а блажная сестра — фетр от своей школьной накидки.
О последовавшем наказании Пьер Лепти молчал, как ни допытывались психиатры.
Но как бы то ни было, именно это событие заронило некое абсолютно черное семя в психику мальчика, и это семя проросло, пустило глубокие крепкие корни и раскинуло пагубные ветви на всех уровнях его сознания.
Девицы Каролин, вдова Тартар, юный Эммануэль и его пес, чета польских туристов и их новорожденный младенец, булочница из Сен-Сюксэ, бакалейщица из Марш-ан-Фаммана, все куры, гуси и утки славного птичника с Севера, четыре старика из городка Р., Люсьен Бартуа, студент филологического факультета университета города Кана, его кузина, и его кузен, и его лопоухая подружка, Доминик Фремо из Королевской консерватории, Александр Вибо, Франсис Д., Давид Н., Селин Ж., Паскаль П. и Тьерри Ф., хозяин модного кафе под названием «Ка», Мануэла Понцано и Сабрина Пальмизано из Рима, Франц д’Ахуст, несколько книготорговцев из центра города, сельскохозяйственные рабочие, токари и литейщики, торговые представители элитных вин, несколько юных даунов из института Жоли-Боске, в том числе один однорукий, блондинки, брюнетки, гомосексуалист-латиноамериканец, проститутка с Дальнего Востока и прочая, и прочая — все были убиты, кто сшит, кто вышит, кто раскроен, в патчворк или в кильт, на шнуровке или на пуговицах, в жилет или в стринги, так зверски и так талантливо, что неуловимый убийца стал живой легендой без малого на десятилетие.
Струйки белесого газа брызнули прямо из пола с тоненьким свистом.
Все увидели, как Пьер Лепти глубоко вдохнул и попытался задержать дыхание, замерев с выпяченной грудной клеткой на манер атлета. Газ был легкий, он быстро сгустился над головой приговоренного и очень скоро заполнил все пространство прозрачной камеры.
Накрытая мешком голова моталась взад-вперед, выдавая мучительные усилия Пьера Лепти, старавшегося не вздохнуть.
Было уже почти девять, и меня начала всерьез доставать вся эта хрень.
Наконец, не выдержав, он согнулся, точно от удара кулаком в живот, разом выдохнул весь воздух из легких и глубоко вдохнул газ. Надсадно закашлялся, захрипел, как астматик, рванулся из пут и снова попытался задержать дыхание, но не смог из-за кашля.
— Я ЧЕЛОВЕК! — вдруг раздался его крик. — Я ЧЕЛОВЕК!
Он рвался, кашлял и повторял:
— Я ЧЕЛОВЕК! Я ЧЕЛОВЕК!
Маленького Этьена стошнило прямо мне под ноги, полицейский, благоухающий одеколоном, выругался и проклял свою жену. Страшненькая девушка шипела от злости из-за конфискованного аппарата и из-за стычки со стариканом, старикан смотрел на свои ботинки, припорошенные пылью, руки Миникайф были стиснуты на коленях, точно пара притомившихся хомячков.
Пьер Лепти все еще рвался, но без прежней силы. Его голос звучал теперь как будто издалека, с какими-то странными влажными модуляциями. Он дышал короткими частыми вздохами и, слабея, повторял:
— Я человек… Я человек… Я человек…
Полицейский, видя мое нетерпение, бессильно развел руками.
Мало-помалу Пьер Лепти перестал шевелиться. Еще дважды он повторил «человек… человек…» едва слышным голосом и умолк.
— Ну вот, готово дело, я свидетель, — сказал толстяк и встал.
Судебный медик констатировал смерть. Все свидетели по очереди подписали зеленую бумажку, которую дал им толстый полицейский. Красивой девушке полегчало, ведь крови не было, у старикана был унылый вид, страшненькая все еще злилась, толстяк сразу ушел, забыв под стулом пакет с журналами, следом за ним вышли первый помощник, смотритель тюрем и вице-комиссар с помощником.
Полицейский пожал мне руку.
— Удачи, надеюсь, с матерью у вас не будет неприятностей.
Я пожал плечами, настроение было хуже некуда.
Миникайф я не сказал ни слова до самой машины.
Молча поехал, не отрывая глаз от пыльного света фар. Часы на приборном щитке показывали двадцать минут десятого.
— На тебя ни в чем нельзя положиться, — сказал я Миникайф, которая тоже не раскрывала рта.
Она заплакала. Ну вот, глаза будут красные. Моя мать наверняка это заметит.