Под ее откровенным, изумленным взглядом Эндрю ерзал и томительно ждал, пока заговорит его партнерша.

Наконец, не дождавшись приглашения, старуха вошла. Ее взгляд, вобрав в себя этих двоих, больше не выражал интереса. Она поставила ведро на каменный пол и начала его тереть старой и очень грязной тряпкой. Она вымыла совсем небольшой кусок, когда обнаружила, что надо отодвинуть стол, на котором стоял гроб, что она и сделала с полным и удивительным для Эндрю безразличием. Она увидела все, что хотела, и теперь ее мысли были заняты увиденным. Она внезапно хихикнула и поспешно заплескала водой в ведре и закашлялась, чтобы скрыть этот звук.

Девушка улыбнулась Эндрю и, слегка надув губки, сказала совершенно просто:

— Теперь об этом… Миссис Батлер, это мой брат.

Голос, который подала стоящая на коленях фигура, был поистине неожиданным. Он гармонировал не с белыми и не с серыми волосами, а со слишком яркими желтыми прядями. Он был нежным, почти юным, чуть ли не красивым. Он был похож на аппетитное сладкое пирожное, пропитанное портвейном. Он был бы очарователен, обладай он уверенностью очарования, но он был слишком тягучим.

— А я и не знала, что у вас есть брат, мисс Элизабет, — произнесла она.

— Он приехал неделю назад, когда узнал, что мистер Дженнингс умирает, — продолжала девушка.

— Как и подобает брату. — Она отжала тряпку над ведром и неожиданно села на пятки.

Глаза у нее были не мягкими, как голос, а маленькими и колючими. Как ненатурально они с Элизабет стоят, застыли, ничего не делая, чуть поодаль друг от друга, и все тут.

— Вы вобрали в себя всю красоту в семье, мисс Элизабет, — сказала миссис Батлер. — Ваш брат выглядит неважно — или, может, устал.

В каждом её глазу, как мыльный пузырь, начала расти смешинка. Она росла вопреки почти видимым усилиям сдержать ее, пока женщина наконец не отпустила ее весело скакать по комнате. Миссис Батлер снова намочила тряпку и принялась яростно тереть пол, как будто хотела извести этот дух неукротимого легкомыслия.

— Если позволите, как вас звать, сэр?

— Так же, как и сестру, — ответил Эндрю, стараясь изобразить удивление и непринужденность.

— Я, сэр, имела в виду имя, — продолжала она, быстро передвигаясь по полу.

— A-а, Френсис, конечно. Неужели сестра обо мне не говорила? — В промежутках, отделявших одно предложение от другого, у него было время смотреть, как солнечный свет лепит лицо девушки, придает легкость его довольно крупным чертам, сглаживает замешательство и возвращает покой. «Темная Элизабет, — подумал он, глядя на ее волосы, — как странно». Это начало его забавлять, груз страха свалился с плеч, и он очутился в центре детской игры, в которой не было грубой действительности.

— Элизабет, — сказал он, — ты никогда не говорила обо мне миссис Батлер? Я обижусь, правда. А я-то в море представлял, что ты думаешь обо мне.

— А, вы, сэр, моряк? — сказала миссис Батлер, не потрудившись оторвать взгляда от развода на полу, над которым сновали ее маленькие пухлые ручки. — Никогда бы не подумала.

— Тогда я плохой моряк, — продолжал он, не спуская глаз с солнечного луча или той его части, которая падала на лицо Элизабет. Он был полон решимости заставить ее улыбнуться. — Когда я услышал, что он умирает, я покинул корабль. Я подумал, что сестре захочется иметь еще кого-нибудь рядом кроме вас. Вы не можете себе представить, миссис Батлер, как часто я читал о вас при звездах. — Он остановился. Он добился улыбки.

Однако теперь, когда он добился улыбки, он почувствовал себя неловко. Возможно, она напомнила ему о безнадежных и недосягаемых вещах — не желаниях, он слишком устал для желаний, а просто о культуре. Культура означала для него наслаждение покоем — сады и нешумные трапезы, музыку и пение в соборе Эксетер. Все это было недосягаемо из-за Карлиона. Остальных он не боялся. Они не могут, он чувствовал, вырваться из своей среды — жизни среди грубости, ругани и пьянства. Он мог спастись от них в гостиных, но посреди самого мирного досуга за чашкой чая при спокойных, ленивых отблесках огня, посреди самой тихой беседы могла открыться дверь и войти Карлион.

Миссис Батлер продолжала мыть, ее зад покачивался в такт круговым движениям рук. Неожиданно он увидел в ней вражеского шпиона из действительности, хотя он выразился бы иначе. Страх был слишком острым для абстракции. Бессознательно он воспринимал этот коттедж как сказочный домик. Он наткнулся на него, когда брел как в тумане от усталости. Он обрел здесь кров и ощущение тайны: дом не принадлежал миру, который он знал, миру постоянного раздражения и напряжения от моря или страха последних нескольких дней. Но миссис Батлер пришла утром из города. В ее ушных раковинах еще таились звуки, от которых он бежал: волны, голоса рыбачек, грохот повозок. «Скумбрия, свежая скумбрия»; шепот на базаре: «Трое бежали».

Миссис Батлер не закрыла дверь, и в проем он ясно видел на солнце то, что скрывали усталость и ночь, когда он шел сюда.

Он думал, что это одинокий коттедж посреди леса. Теперь он увидел, что дом всего-навсего стоит на краю рощицы. Над деревьями, как пузырь, возвышался холм, с которого он вчера спустился.

— Что это? — сказал он, услышав какой-то звук, не в силах побороть нотки страха в голосе.

— А, это просто повозка, — ответила девушка.

— Повозка? — вскрикнул он и подошел к окну. Все было верно. Коттедж, спрятанный, как он думал, в лесу, стоял в сотне ярдов от большой дороги. Бесполезно было говорить себе, что большая дорога была для него самым безопасным местом, что Карлион, за голову которого сейчас, возможно, уже обещано вознаграждение, должен точно так же бояться открытого пространства. Он был суеверен относительно Карлиона. Он не мог представить Карлиона прячущимся.

— Моряк? — сказала миссис Батлер, уставясь глазами в пол. — Есь моряки и моряки. Есь таки, которы не любят энтих проверяльщиков, но, скажу вам, как жить-то, коли только честно работать. Им вон платят, как мне за энтот пол. А им тама туго приходится почитай кажный раз. Он во вторник…

— Когда похороны? — спросил Эндрю резко и грубо, повернувшись спиной к миссис Батлер. Он прекрасно сознавал, что за его спиной она с изумлением подняла голову и пристально и задумчиво посмотрела на него.

Девушка, он заметил, пошла к двери, и он последовал за ней, с радостью оставляя позади, хоть и ненадолго, любопытство миссис Батлер и ее очаровательный тягучий голос.

— Когда похороны? — повторил он.

— Его заберут, — сказала девушка, — в одиннадцать, — и ее простые слова развеяли последние иллюзии оторванности от мира. Время присутствовало в доме. Часы тикали, и стрелки шли по кругу, как и везде на свете. Ему казалось, что время мчится за ним, мчится, как свинья к гибели. Время что-то ему проскрипело, несясь с нарастающей скоростью вниз по крутому склону. Поэты говорили ему снова и снова, что жизнь коротка. Сейчас впервые он понял, как это справедливо. Он страстно желал покоя и красоты, а минуты летели мимо, и он все еще был беглецом, с помрачненным, затуманенным страхом смерти рассудком.

— Мы останемся одни? — спросил он, в голосе его смешались тоска и дурные предчувствия.

— Одни, — повторила она тихо, так чтобы голос ее не мог сквозь шлепки мокрой тряпки достичь ушей миссис Батлер. — Нет, мы не останемся одни. Вы не знаете этих деревенских. Я их ненавижу, — прибавила она с неожиданной силой. — Это для них зрелище. Они на него слетятся как мухи, но я их не буду кормить. Пусть не рассчитывают на угощение. Они не показывались с тех пор, как он умер. А я вечером была бы рада любой компании. Они никогда к нам не приходили, пока он был жив.

— Что ты хочешь этим сказать? — Он повысил голос, ничего не соображая от страха. — Целая толпа? — Он схватил ее за руку. — Если ты это подстроила… — сказал он.

— Ты мало того, что трус, так еще и дурак, — устало и грубо ответила она. — Зачем мне что-то подстраивать? Очень ты мне нужен! — Она освободила руку и вышла из дома. — Не знаю, почему я так вам помогаю, — прибавила она, слегка пожав плечами.