Два шага, которые он сделал к середине дороги, показались даже ему самому бесшумными, но он не успокоился. Он чувствовал себя незащищенным. Хотя он ничего не видел, он чувствовал, что, пока он так нелепо стоит, опустив вялые, бессильные руки, его любой может увидеть. Ему показалось, что он слышит, как они приближаются к нему, и ему дико захотелось закричать: «Стойте, стойте, стойте, пожалуйста, постойте!» В школе он играл в одну игру, где мальчик, частенько он сам, стоял, повернувшись ко всем спиной, и считал до десяти, а остальные подкрадывались к нему и должны были до него дотронуться. Возможно, Эндрю забыл, но он никогда не проигрывал, когда, торопливо считая, напряженно ждал, пока чья-нибудь рука коснется его спины. И теперь он поспешно начал считать: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять», как будто на «десять» его могли пощадить. Он не знал, почему считает, и не было пощады. Он помнил, что у него в кармане был нож, но не мог припомнить, в каком, и не отваживался посмотреть. Он боялся даже поднять руку, чтобы не зашуметь, рассекая воздух. Он стоял, вяло опустив руки по швам, как кукла, из которой выпотрошили опилки.

Шуршание вдоль изгороди прекратилось далеко не сразу. Послышался шепот, слишком слабый, чтобы уловить хотя бы слово. Затем началось шуршание вдоль изгороди с противоположной стороны дороги, более быстрое, почти небрежное. Затем оно тоже прекратилось, шепот возвратился и неуловимо парил в тумане. Иногда ему казалось, что шепот исходит справа, иногда — слева, а в другой раз — сзади. Шепот стал быстрее и, казалось, безнадежно рвался вверх и вниз, как запертая в комнате птица. Эндрю начало казаться, что он различает слова. Несколько раз ему послышалось собственное имя: «Эндрю». В сердце шевельнулась надежда на то, что Карлион махнет рукой на поиски и сочтет его бегство само собой разумеющимся. Как будто в подтверждение его надежд шепот становился все более и более беззаботным. До него долетали фразы: «Где-то здесь» и «Я могу поклясться, что это его шаги».

Немного погодя в тумане раздался голос Карлиона, похожий на унылые завывания ветра:

— Эндрю, Эндрю. — И затем: — Чего ты испугался? Что с тобой? Это Карлион, всего лишь Карлион.

Очарование голоса! Он, казалось, содержал все, чего так сильно желал Эндрю: покой, дружбу, конец бесполезной борьбы. Он хотел сказать: «Я здесь, Карлион» и лечь в туман и заснуть, чтобы, проснувшись, увидеть Карлиона, сидящего рядом, задумчиво и добродушно болтающего о том о сем; чтобы все — и тошнотворное утомление от опасности, и кислый запах дыма, и монотонность ветра — потонуло в холодной красоте его голоса. Извечно повторяющийся стук ног о палубу, а над ним — хлоп, хлоп, хлоп стреляющей парусины, проклятия, неразбериха, суета, волнение, а ниже обезьяноподобное лицо Карлиона, преображенное покоем.

Эндрю, Эндрю, с мягкой грустью. «Не смей. Не смей», — говорил он сам себе, истерично рыдая и при этом усиленно пытаясь не шуметь, хотя усилие причиняло боль, рвущую горло и грудь. Все кончено. Конец навсегда дружбе, стихам, тишине посреди шума, остались только страх и постоянное бегство. А он хотел мира. Он осознал, что Карлион давно уже замолчал, он снова был окружен тишиной, которую нарушало лишь кап, кап, кап с перегруженных ветвей.

Пространство, которое сомкнулось вокруг него, пока звучал голос, вновь простиралось во все стороны. Он был один в пустыне белого тумана, безнадежно лишенный дружеского общения. Он еще немного подождал, прислушиваясь, а затем пошел, спотыкаясь, назад в туман, туда, откуда пришел. Он думал, что обманул Карлиона, что тот бросил поиски. Ему не пришло на ум, что Карлион мог терпеливо ждать и слушать, чтобы определить направление, которое он выбрал. Эндрю бежал, петляя, вдоль невидимой колеи, и постепенно ему становилось как-то странно легко на сердце.

Он снова узнал коттедж по красному отблеску скрытого огня, который немного вдавался в белое покрывало тумана, обещая тепло, спокойное дружеское общение и еду. Страх не прогнал голода, он только перебил его более сильным волнением. И теперь, когда спокойствие медленно возвращалось, Эндрю вспомнил о потребностях своего желудка. Он не испытывал больше ни злости, ни страха, только чувствовал себя немного неловко. Он осторожно продвигался вперед, мысленно подняв одну руку, чтобы отразить удар. Он заглянул через окно в объятую сумраком комнату.

Большой камин горел с какой-то смягченной силой, и его красные лучи вместо света разливали по комнате еще более черные запруды темноты. Освещался только небольшой полукруг перед камином, а вытесненная оттуда тьма, сгущаясь, образовывала мрачную стену в дальнем углу. В освещенном пространстве на корточках сидела Элизабет и штопала, поблескивая чем-то металлическим, — блеск иглы напоминал искры от горящей угольной крошки.

Ее силуэт, хоть и искаженный стеклом, отчетливо выступал на фоне теней, и Эндрю не понял, что его собственного лица ей не было видно. Он постучал кончиками пальцев, стараясь, чтобы звук получился тихим и успокаивающим. Она подняла голову и, уронив работу на колени, глядела на него во все глаза со смешанным выражением страха, недоумения и сомнения. Он улыбнулся, не зная, что она не видит его улыбки или, в лучшем случае, смутно различает какую-то гримасу на почти невидимых губах. Он постучал еще раз и увидел, как она поднесла к груди то, что штопала (что бы это там ни было), и крепко прижала к себе.

Какая тоненькая, подумал он, когда она поднялась и выпрямилась (темная Элизабет, вновь удивился он), а отблески огня сновали по ее телу, как изумленные, ищущие пальцы влюбленного. Она крепко прижала руку к груди, как будто хотела достать до сердца, чтобы удержать его и успокоить стук. Только теперь Эндрю понял, что она его ясно не видит и боится. Но когда он приготовился ее успокоить, ее губы перестали дрожать от страха и она, оставив освещенный участок, пошла сквозь тени к окну.

Он услышал, как, не очень уверенно, ее пальцы искали щеколду. Затем окно распахнулось, и он отпрянул.

— Это ты, что ли, вернулся? — прошептала она, и он не мог понять по ее голосу, была ли она обрадована или напугана.

— Да, да, — сказал он. — Это я.

— А, ты, — сказала она глухо и разочарованно. — Чего тебе надо?

Он испугался, что она снова закроет окно и оставит его на холоде, вдали от мятущегося огня.

— Ты меня не пустишь? — спросил он. — Не бойся. — И когда она иронически засмеялась, он быстро заговорил: — Я сделал все, как ты велела. Я отделался от всей этой мерзкой деревенщины.

— Обязательно надо было приходить сюда, чтобы мне об этом рассказать? — спросила она.

— Мне нужно спрятаться, — сказал он с отчаянной простотой. Он услышал, как она отошла от окна и открыла дверь.

— Входи уж, раз нужно, — позвала она.

Он вошел и сразу же направился к огню, его чувства моментально потонули в простом желании согреться, впитывать жар каждой клеточкой тела. Ему казалось, что при малейшей поддержке он мог бы поднять горящие угли и прижать их к груди. Он и так и сяк вертелся перед камином, принимая странные позы, чтобы каждая часть тела могла получить благословение от милостиво жестикулирующих рук пламени.

— У тебя есть что-нибудь поесть? — спросил он.

Холодно идя на уступки, чего он так боялся, она пошла и принесла буханку хлеба и положила бы ее на стол, не протяни он руки. Все еще вертясь перед огнем, он стал отламывать кусок за куском.

Только когда его голод был частично удовлетворен, какое-то беспокойство шевельнулось в нем и заставило его извиниться.

— Я не ел пятнадцать часов, замерз и проголодался. Ты была так добра…

Она вошла в освещенный круг перед камином.