— И приговор не подлежит обжалованию?

— Никогда. Это и в голову не приходит. Да и можно ли задаться подобным вопросом, можно ли сформулировать невыразимое? И вдобавок, в этом ужасно стыдно сознаться, никому неохота добровольно подвергаться такому унижению. Каждый инстинктивно знает правила этой смертельной игры, каждый соблюдает их и даже испытывает от этого какую-то неосознанную гордость. Каждый на своем пути оставляет трупы и воздвигает идолов, и никому не дано воскреснуть; даже Библия оставляет падшему ангелу венец, на который он имеет неотъемлемое право.

Почему-то я разгорячился — какая муха меня укусила? Жак надулся на меня. Он расстался со мной весьма холодно. Он простил бы мне резкое слово — но как простить необоснованную жалость? Людям не нравится, когда их заодно с кем-то записывают в неудачники. Похоже, я повел себя как дурак.

5 июля

Все утро раздумывал над тем, как вчера впал в пророческий транс. Наверно, Жак потом всласть посмеялся. Но в тот момент он не стал со мной спорить. Он был "под впечатлением". Должно быть, после бодрящей морской ванны, после сражения на корте (Жак теперь будет ожесточенно оспаривать победу у Грегори) это наваждение рассеялось. И все же…

Неужели я так дешево отделался? Сегодня мне как-то особенно неуютно и одиноко в этом маленьком праздном городке, где я никого не знаю, где мне нечем заняться и куда меня непонятно зачем занесло. Я собирался хорошенько поработать над книгой о Рембо, но литература наводит на меня тоску. Впрочем, дело не в этом: я старею, и мне кажется, будто из времени, когда живут, я незаметно переместился в такое, когда остается только следить, как жизнь проходит мимо. Конечно, меня волнует и занимает еще очень многое, — и все же такое ощущение, что я постепенно отдаляюсь, что я выхожу из игры. Бывает, я ловлю себя на том, что подсчитываю часы, потерянные за день — впустую растраченный капитал. Грустно, и не знаешь, чем утешиться. Конечно, нельзя исключать возможность какого-нибудь "метеорита". Но чтобы верить в него, надо верить в себя: только так можно бесстрашно отрицать власть времени.

И как же томительно оно тянулось, это время, во второй половине сегодняшнего дня. К вечеру я пошел прогуляться за маяк Торш. Сразу за маяком начинается дикая, необитаемая местность, бесконечно длинный песчаный пляж, окаймленный дюнами, кругом до ужаса пустынно и голо, и все сотрясается от грохота прибоя, когда он обрушивается на гладкий, нетронутый песок. Под серым небом, между морскими и песчанами валами, вровень с морем пролегла дорога, опасная и нереальная, как волшебное кольцо атолла, как моментальный снимок расступившихся перед Моисеем вод Красного моря. Среди этого безлюдья, на этом просторе, величаво раскинувшемся под бегущими вдаль тяжелыми тучами начинает казаться, что сейчас увидишь… не знаю что, — дымок от костра Шелли, поднимающийся из-за песчаного бугорка, или торжественную вереницу гогеновских всадников, которые плавными, горделивыми движениями направляют своих неоседланных коней: эти кони сродни морю, они такие же серо-белые, такие же норовистые, — могучие кони, выходящие из моря во время небывалых бедствий, как гласит предание.

Я улегся на песок и превратился в зрителя вновь и вновь повторяющейся драмы, которую разыгрывают волны. Она захватывает вас целиком: вначале — напряженное ожидание обвала, вздымающего облако водяной пыли ("О! это будет еще лучше, чем в предыдущий раз!"). Безудержная, бесшабашная, первобытная радость, которую всегда доставляет разрушение (похожее удовольствие — наивное, детское, — я испытал во время войны, когда взорвал мост). Затем — всасывающий звук: это песок, грубо и безжалостно слизываемый, вычерпываемый соленым языком: землю промывают, отскабливают, очищают от рыхлых частиц, чтобы она стала абсолютно твердой, гладкой и чистой, как скала, ровной, как могильная плита, а под конец превратилась в россыпь золотистого праха. И опять-таки чувствуешь себя ребенком, которого необъяснимо привлекают, завораживают оголенные кости, отполированные черепа, похожие на кубки — впору наполнить и осушить их, — и скелеты, покрытые благородной патиной старины; хочется раскапывать пресную мякоть, пока инструмент не зазвенит о камень — веселый звон железного крюка, заброшенного на известняковый утес, — как в детстве, когда я долго и ожесточенно, до отвращения отскребал персиковую косточку.

Да, но… К чему нанизывать слова? Мне скучно, и я уеду. Кто сможет удержать меня здесь? Никто… разве только… нет, лучше уехать побыстрее. В сущности, все, что меня здесь окружает, — сплошная банальность, однако эта местность, этот мертвенно-бледный пляж, заросли кустарника, издали кажущиеся размытым пятном, тишина улиц, закутанных в листву, — должно быть, оказывают на меня вредное воздействие: иногда такое ощущение, будто я сплю с открытыми глазами.

Послезавтра соберу чемоданы.

Какие низкие, давящие тучи плывут сегодня вечером надо мной! Будто колпак из густого, непроницаемого тумана потихоньку опустился и накрыл землю. Такие вот пасмурные, прохладные, безветренные летние дни почему-то напоминают мне детство, послеобеденную скуку по воскресеньям: я снова вижу сад, черные комья прохладной земли, ни одна ветка не шелохнется, неяркий солнечный луч, пробившийся сквозь облака у самого горизонта, замер на недвижной глади Луары, деревья и поля покрыты бархатистой июньской зеленью. В нарядном воскресном костюмчике, гуляя по аллеям чудесного сада, я ждал, когда зазвонят к вечерне — за излучиной Луары виднелась колокольня, тонкой чертой перерезавшая линию горизонта, в другой стороне, к северу слышался шум поезда. Только и всего, а у меня прямо сердце разрывается. Что со мной происходит?

6 июля

Когда я выходил из обеденной залы, меня остановил Грегори:

— Говорят, вы выезжаете из отеля. Решили улизнуть от нас? Так скоро?

— Да, собираюсь уехать. Но еще не назначил день. Мне надо вернуться в Париж — и, поверьте, я очень огорчен, что приходится вот так прерывать отпуск.

— Жаль. Нам всем будет вас не хватать. А юные особы… (Грегори подмигнул, пытаясь показаться циничным, а я обрадовался, видя, что ему это совершенно не удалось). А гольф… Но коль уж так вышло, сообщите мне, с какого числа освободится ваш номер. Я могу тысячу раз извиниться за такую бесцеремонность, но вот это, по-моему, меня действительно извиняет.

И он протянул мне странное послание:

Дорогой Грегори!

Полагаю, мое письмо тебя удивит, и даже надеюсь на это, поскольку ты, как всегда, предаешься праздности. Итак, стряхни ее с себя и окажи мне дружескую услугу. Я собираюсь провести несколько недель у моря. Поверь, я вкладываю особую значительность в следующую фразу, которая сама по себе содержит высокий смысл. Я буду с одной женщиной — знаю, какую издевательскую улыбку вызовет у тебя эта фраза. Увы! с каким отвращением… Но знай, дорогой Грегори, "для меня еще не все пропало". Сейчас я говорю это с полным основанием и вполне серьезно. Вот увидишь. Но хватит… голова у меня ясная, пульс нормальный. А то еще вообразишь, будто я в лихорадке. Сначала я намеревался уехать на какое-нибудь пустынное побережье, в уединенный дом, это было очень важно для меня: море, облака… в общем, ты понимаешь… но там меня одолели бы всякие заботы, мелкие житейские затруднения, а я решилизбавиться от них окончательно. Имей этв в виду. Итак, закажи мне номер в этом волнующем отеле, в отеле "Волны" (что за название! я в восторге). Хочу надеяться, номер будет достаточно удобный — пустяк, конечно, но все-таки! — сделай так, чтобы нам ничтоне помешало. Я этого не вынесу.То есть мы должны жить как устрица в раковине, — только так, и не иначе! Могильный покой. В противном случае я поломаю мебель и… в общем, там видно будет. Сейчас мне не до этого. Скоро я тебе все расскажу, но… не беспокойся. Пока ещеесть время. А теперь можешь идти, дальнейшее — молчанье (запомни это). Сердечный привет.