Дух его, как мы уже поняли, был особенно подвержен философическим исканиям. В двадцать лет, отбросив всяческие мысли об успехе или карьере, он поставил перед собой задачу разрешить тайны чувственного и мыслительного миров. Он прочел Канта, Лейбница, Платона, Декарта, [44]но естественная склонность увлекла его к философским системам более конкретным и, как считали некоторые, более смелым, которые, словно приняв с редкостной открытостью мир в свои объятия, не удовлетворяются тем, чтобы осветить его лучом отдельного света, но ищут у мира всей правды и всего объяснения, разобрав его на составляющие, как это делали Аристотель, Плотин, Спиноза. [45]Но в особенности страстное любопытство влекло его к гениальному королю философов Гегелю; [46]этому принцу комплексной универсальной науки, тому, кто сорвал венец славы со всякого абстрактногознания, для кого самые блестящие философские системы стали лишь туманностями, из коих он создал свой гигантский Млечный Путь, — именно ему он энергично отдавал свое предпочтение, принимая диалектику за тот самый рычаг, который смеха ради истребовал как-то Архимед [47]и которым смог затем поднять весь мир; и он взял с собой тома Гегеля в свое одинокое поместье в Бретани, чтобы, посреди этого меланхолического края, заполнить ими с избытком хмурые и, как он предвидел, бесплодные дни.

Дикий и пустынный характер местности, в которой по странной воле случая он должен был задержаться на несколько месяцев, не замедлил поразить его дух, успокоенный монотонной ходьбой. Справа простирались голые песчаные равнины, где глаз не мог оторваться от тусклой желтизны утесника. Повсюду вода дремала в поросших травой лужицах, по краям которых неровные булыжники посреди зыбкой почвы служили единственной надежной опорой для путника. На горизонте земля приподнималась гигантской складкой, превращаясь в подобие низкой горной гряды, в которой эрозия вырезала три или четыре утеса, нависших один над другим. Предзакатное солнце окрасило в этот момент своей великолепной желтизной невысокую траву гор: на их вершинах зубцы острых песчаников, грубые, наполовину разрушенные, похожие на столбы, вырисовывались в своих мельчайших деталях на фоне неба; подвижный воздух и светящееся, словно посеребренное отражением совсем близкого океана небо придавали четким очертаниям гор особое величие. Слева простирались мрачные и печальные леса, в основном дубовые, изредка попадались также сосны, черные и тощие: слышно было, как текли в них невидимые ручьи; Альбера же особенно поразила редкостная и печальная монотонность птичьих голосов. Возвышенность, начинавшаяся в непосредственной близи от дороги, закрывала вид с одной стороны: на ней приморские сосны, вытянувшись в тончайшую линию на гребне холма, своими элегантными горизонтальными ветвями, казалось, подчеркивали на фоне заходящего солнца очертания косогора и на мгновение придавали пейзажу внезапную легкость японского эстампа. Западный ветер мощно раскачивал ветви дремучего и затерянного леса, огромные серые тучи быстро неслись по небу; казалось, человеку нет места в этих пустынных краях. В конце концов ощущение пустыни стало угнетать душу Альбера, и потому, едва заметив сквозь просвет в ветвях деревьев и сумев, как ему показалось, узнать башни поместья Аргольпо некоему, до сих пор ему еще неведомому биению сердца, он испытал странное чувство удовлетворения и — в самом что ни на есть прямом, как мы уже поняли, значении этого слова — признания.

Замок возвышался на краю скалистого отрога, вдоль которого только что шел Альбер. К нему вела извилистая тропинка — недоступная для транспорта, — ответвлявшаяся слева от дороги. Тропинка змеилась некоторое время через заболоченный луг, где Апьберу то и дело слышался звук торопливого ныряния в воду лягушек при одном приближении его шагов. Затем, резко поднявшись, она вплотную подходила к самому склону гор. Там уже царила полная тишина. Густые массы папоротника высотой в человеческий рост окаймляли тропинку; с обеих ее сторон поразительно прозрачные ручьи беззвучно струились по галечному дну, густой лес окружал дорогу в ее капризных извивах на склонах гор. Во все время подъема самая высокая башня замка, нависая над ущельями, где путнику с трудом удавалось продвигаться, смущала взгляд своей почти бесформенной массой, состоявшей из коричневых и серых, грубо сцементированных сланцев, с редкими зияющими проемами, так что в конце концов в груди рождалось чувство смятения почти невыносимое. С вершины этого немого наблюдателя лесного одиночества глаз часового, прикованный к шагам путника, не смог бы ни на мгновение потерять его из виду в самых причудливых излучинах тропинки, и если бы ненависть, сидя в засаде в этой башне, ожидала здесь украдкой прокравшегося гостя, то не избежать бы ему неминуемой беды! Мерлоны этой мощной круглой башни, возведенной из толстых гранитных плит, вырисовывались всегда ровно надголовой путника, пустившегося в свой утомительный путь, и делали еще более разительным проворство тяжелых серых туч, которые ежесекундно огибали их со все увеличивающейся скоростью.

В тот момент, когда Альбер достиг вершины этих крутых склонов, вся масса замка выступила из-за последних кустов растительности. И тогда стало видно, что фасад его полностью перегораживал узкую косу горного плато. Примыкая слева к высокой круглой башне, фасад состоял из одной только толстой стены, сложенной из плоских плит голубого песчаника, скрепленных сероватым цементом. Особо величественный характер зданию придавала крыша, сооруженная в виде террасы — довольно редкая особенность, если учесть вечно дождливый климат этого края; верхняя часть ее высокого фасада словно прочерчивала по небу жесткую горизонтальную линию, как это бывает со стенами разрушенного пожаром дворца, и поскольку, так же, как и башню, увидеть ее можно было, только находясь у самого подножия стены, она производила не поддающееся никакому определению впечатление высоты.

Форма и расположение редких проемов были не менее удивительны. Всякое представление об этажах, неразрывно связанное в нашу эпоху с мыслью о гармоничной архитектуре, казалось, было оттуда изгнано. Редкие окна открывались в стене почти всегда на разной высоте, наводя на мысль о странной внутренней конструкции замка. Все нижние окна имели форму низкого и сильно вытянутого прямоугольника; было заметно, что архитектор вдохновлялся моделью бойниц, специально устраивавшихся в старинных крепостях для стрельбы из аркебуз. Ни один цветной узор не украшал края этих длинных и узких проемов, зиявших в голой стене как тревожащие отдушины. Высокие окна поддерживались стрельчатыми арками, поразительно вытянутыми и узкими, и направление этих вертикальных линий, взметнувшихся к небу в почти конвульсивном порыве, создавало вкупе с тяжелым горизонтальным гребнем гранитных парапетов высокой террасы контраст почти невыносимый. Все окна были украшены витражами неправильной и угловатой формы, вставленными в оправу свинцовых пластинок. Низкая и узкая, сделанная из панелей резного дуба дверь, в которой поблескивали медные гвозди, открывалась в левой части фасада у подножия сторожевой башни.

Правая сторона фасада примыкала одним своим углом к квадратной башне. Менее высокая, чем сторожевая башня, она была покрыта глиняной крышей в форме устремившейся вверх пирамиды. Ее бороздили длинные вертикальные нервюры, сделанные из гранитных, грубо соединенных между собой блоков, в промежутках между которыми умелый скалолаз мог бы найти достаточную опору, чтобы подняться на крышу. Над башней высились крутые склоны гор, уходивших во вторую долину, где под монотонным вспениванием древесных волн слышно было, как журчали воды. За башней второй корпус здания, расположенный параллельно долине, составлял вместе с фасадом замка правильный прямоугольник. Это крыло, построенное в итальянском стиле, по образцу дворцов, которыми Клод Желе так любил украшать свои пейзажи, [48]создавало полный контраст с мрачным фасадом. Там можно было увидеть элегантные треугольные фронтоны, балюстрады из белого камня; казалось, что благородные окна освещали радующие взор апартаменты, на гладкой поверхности стены светлая штукатурка сверкала среди деревьев, а на верхушке длинной мачты, возвышавшейся над террасами, ветер с хлопаньем развевал два стяга красного и фиолетового шелка.