Кончился экзамен истории, сошла страшная латынь, на которой расходившаяся Шавка, почуяв свою неограниченную власть, «срезал» чуть ли не половину класса. Двойки так и посыпались, как из рога изобилия, на злосчастные головы классиков.

Срезался Каменский, срезался Соврадзе, схватил по латыни «пару» и Самсон-Бабаев.

— Соврашка! Ты что же делать-то будешь? — искренно сокрушались вокруг него ариане.

— Что дэлать буду? — невозмутимо отзывался армянин. — Первое дэло, Шавку вздую на улыце, а потом в Тыфлыс поеду и духан [11]открою… Мылосты просым!

— Дело! — иронизировали гимназисты. — А ты, Миша? — обращались они к своему любимцу.

— А я, братцы вы мои, улечу, свободный, на Рейн… Там, говорят, скала Лорлеи — чудо!.. Пальчики оближешь… Зарисовывать буду… И развалины старых замков… тоже, я вам доложу, латыни не чета. Влечет меня туда неведомая сила! — Неожиданно зазвучал его красивый тенор. — А осенью «bonjour» comment allez vous? [12]в университетском коридоре тут как тут.

— Ху-до-ж-ник! — дружески хлопали его по плечу товарищи.

— А я, господа, на лето в чемпионы! — неожиданно пробасил Самсон.

— Что? Что такое? — так и посыпалось на него со всех сторон.

— В борцы, в сад, на летнюю сцену контракт подпишу. А не то батька в магазин упрячет, пока что до университета — сахаром, чаем торговать. Слуга покорный! — лучше в борцы.

— Шавку бы тебе в противники! — засмеялся кто-то.

— Сокру-ш-шу! — страшно поводя глазами, зарычал Самсон.

Классики хохотали.

Прошла злополучная латынь. Прошла словесность. Божья Коровка осталась на высоте своего призвания… Насколько у Шавки балльник пестрел парами, настолько у благодушного Андрея Павловича он красиво разукрасился «пятерками». Даже злополучному «мурзе» поставили три с минусом вместо единицы, когда на вопрос ассистента, почему плакала Ярославна в «Слове о полку Игореве», черноглазый армянин, не задумываясь ни на минуту, брякнул:

— А потому и плакала, что плакать хотэлось… Извэстное дэло — баба была!

После экзамена, когда экзаменаторы покинули зал, еще раз напомнил Алексей Петрович Рагозин о том, что его квартира, его самовар, тарелка щей и кусок мяса всегда к услугам жаждущих и алчущих будущих студиозов.

И снова будущие студиозы, словно обезумев, орали «славу» и бережно качали на руках своего любимого преподавателя.

Наконец наступил последний экзамен — математики.

Молоденький миловидный учитель, прозванный «мармеладкой» за свою слащавую внешность, влюбленный до смешного в свой предмет, говорил постоянно:

— Математика — это все! Даже вору, вытащившему кошелек из кармана, приходится считаться с математикой.

Он заметно робел перед экзаменом и, поминутно обдергивая свой новенький вицмундир, краснея, как барышня, молящим голосом упрашивал то того, то другого гимназиста:

— Вы только, батенька, подумайте перед тем, как ответить… A то вы брякаете постоянно… Ей-Богу-с!

— Уж чего тут! Думай не думай, ученее Пифагора не будешь! — уныло отвечал злосчастный классик.

Но вот съехала и математика, алгебра и геометрия заодно с нею. Едва только экзаменаторы и почетные гости успели выйти за дверь, как в актовом зале поднялось настоящее вавилонское столпотворение. Учебники, тетради, мелки и карандаши, как птицы, реяли в воздухе… Качали «мармеладку», качали друг друга, качали Александра Македонского, ненароком заглянувшего в дверь, под оглушительное «ура», долго не смолкавшее в этот день в серых и чопорных стенах гимназии.

— Ух! Как гора с плеч. Вот счастьище-то привалило! Восемь лет оттянули лямку, — слышался чей-то радостный голос.

— Господа, я предлагаю «Мотора» покачать как следует! — предложил кто-то.

— Ну его… Он агнец невинный… Не ведает бо, что творит… А вот Луканьку стоит!

— Верно! Верно! Только после раздачи дипломов… A то, чего доброго…

— Ну, понятно… Вот дуралей!

— Классики! Ведь мы наполовину студиозы теперь! Нюхаете? — послышался чей-то дрожащий от радостного волнения голос.

— Уррра! — могучим раскатом пронеслось по залу. И вдруг все стихло. Незримо промелькнул перед глазами мрачный и таинственный призрак горя. Тишина. Вытягиваются и чуть бледнеют молодые оживленные лица.

В стороне от других стоит красивый стройный юноша, сосредоточенный и бледный. Печать сдержанного страдания на его прекрасном лице. Глаза горят нестерпимой мукой. Ему недоступна всеобщая радость… Он добровольно лишился ее ради матери. Он не будет «там», куда так стремятся все его молодые друзья. Не для него, не для Юрия Радина желанный университет!

— Юрочкин, что ты?

И мигом участливые, ласково-озабоченные лица окружают его. Десятки рук, как по команде, протягиваются к нему. Беззаветным сочувствием горят молодые глаза.

— Когда едешь, Каштанчик?

— Во вторник, после раздачи наград…

— А медаль праздновать будешь?

— Обязательно зови нас вспрыскивать медаль… Вечером твои гости. Вторник наш. А в среду отчаливай с Богом! — зазвучали и здесь, и там, справа и слева десятки голосов.

— Но, господа, я не знаю, как же это… помещение у меня не того… Каморка… — произнес не совсем твердым голосом Юрий.

— Вот дуралей! На что нам ты или твоя каморка нужна? И на пятачке уместимся!

— Очень рад буду! — смущенно пролепетал Радин.

— Ну, рад не рад, а твои гости… — загоготали кругом.

— Только, как же насчет хозяйки? Мамы ведь нет…

— А ты Марфу Посадницу позови… Она с превеликим удовольствием. Целковый ей в зубы — и она тебе такую экономку сыграет, что мое, брат, поживаешь!..

— Верно, верно! Посадницу зови… Мы все к тебе вечером! Надо же отпраздновать получение первой медали, да и отъезд твой вспрыснуть.

— Спасибо, господа! — растроганный улыбался Юрий.

— Ну, вот! На чем спасибо-то… Незваный гость хуже татарина… так до вторника?

— До вторника.

— Да, да!

И вчерашние классики разошлись в этот день счастливые сознанием столь давно ожидаемой и наконец полученной свободы.

Раздача медалей, наград и дипломов состоялась дня через три. Снова недавние классики собрались в актовом зале. Снова вокруг красного стола торжественно разместился весь синедрион во главе с сановным старичком.

Приехал митрополит… Певчие пропели концертное «Исполати Деспота», и началась раздача наград.

Рука Юрия дрожала, когда директор передавал ему бархатный футляр с золотой медалью. Он видел, как при его приближении глаза сановного старичка, запомнившего его лицо, очевидно, с явным состраданием остановились на нем.

— Примерный юноша! — громким, слышным шепотом, обращаясь к попечителю округа, прошамкали блеклые старческие губы.

За уходом Ренке вторую медаль присудили мрачному Комаровскому.

— Ну, куда ее мне… Лучше бы тыщенку отвалили! — со своим комическим унынием говорил Комарик, рассматривая скептически «золотую штучку» и во все стороны поворачивая футляр.

Все знали, что Комаровский, сын бедной портнихи-труженицы, чрезвычайно нуждался и бегал по урокам за пять с полтиной в месяц…

— А ты ее… продай… Получишь Катеньку, [13] — посоветовал ему подвернувшийся Талин.

— Да ну! — обрадовался Комаровский и вдруг неожиданно своими длинными ручищами облапил юношу. — Ведь вот хоть раз умное слово ты сказал, Попочка… Ведь бывает же, подите, что на грех палка выстрелит! — развел он комическим жестом свои длинные руки.

Талин хотел обидеться и не успел.

Раздача наград кончилась. Начались речи. Говорил директор, говорил инспектор, говорил сановник. Предложили сказать попечителю, но Александр Нилыч только добродушно отмахнул рукою.

— А ну ее!.. Отпустите вы их с Богом поскорее… Не стоится им!.. Так и рвутся на свободу… По своему сорванцу вижу! Ведь ребята они, хоть и напялят завтра форму действительных студентов!