— Итак? — повторил он.

Я поскреб голову, закрыл газету и выжидательно посмотрел на него. Мама явно ничего не понимала, если думала, что сможет больше узнать о моем внутреннем состоянии, отправив отца поговорить со мной. Это был именно тот случай, когда слепой указывал дорогу слепому. Папа никогда не говорил о себе без крайней необходимости, и я тоже старался этого не делать (по крайней мере, с родителями), а мама никак не могла понять, что нас это вполне устраивало. Наверное, когда мне было пять или шесть, мы с папой разговаривали. Помню, я рассказывал ему про детский сад и про своих друзей и делился с ним своими мыслями о том, кем хочу стать, когда вырасту. А он рассказывал мне о своих делах, и мы вроде бы получали большое удовлетворение от такой беседы. Но уже через несколько лет отец показал мне, что молчание — величайший дар, и эти беседы сами собой прекратились. Мне нравится думать, что папа научил меня тому, что можно хорошо понимать друг друга и без слов и что, если хочешь разбить яйцо, с ним вовсе не обязательно сначала поговорить. Он показал мне, что иногда самый лучший выход — держать все в себе, пока не наступит момент, когда ты сам сможешь решить проблему.

Я не говорю, что это идеальная философия — это далеко не так, но она не так уж плоха, особенно в той ситуации, когда других альтернатив, кроме как броситься вниз со скалы, просто нет. Поэтому мы с папой разговаривали только о самом необходимом. Более того, в последние годы мы старательно создавали впечатление, что ничего такого необходимого на самом деле и не существует. Это все, конечно, была неправда и выделывание в стиле мачо, потому что, звоня маме, я непременно расспрашивал ее про папу, а он всякий раз, разговаривая с Элен, спрашивал про меня. Это была великолепная система. Мы использовали наших женщин для перевода нашего молчания и нашей якобы черствости на язык слов. И вот теперь, когда мои пути и пути моего переводчика разошлись, я и папа вынуждены были смотреть правде в глаза: его интересовали мои дела, а меня — его.

Была моя очередь сказать «Итак?», и мне ничего другого не оставалось, так как я все еще не понимал, как нам удастся поговорить. В ответ папа промолчал и медленно отхлебнул чая. Это тоже нравилось мне в отце: все его движения были медленными и продуманными. Причем так было всегда, сколько я его помню. Вряд ли я когда-нибудь видел его бегущим. Он не из тех, кто движется по жизни бегом. Он, скорее, шел по ней твердой походкой. А вот мне, наоборот, всегда не хватало устойчивости. Я все время шатался, спотыкался, неуклюже продвигаясь по своему жизненному пути, и эта нехватка спокойствия и твердости волновала меня. Мне всегда казалось, что, дойдя до того момента в жизни, когда нужно будет бросить последний взгляд назад, папа сможет сказать себе: «Независимо от того, что я делал, независимо от того, был ли я прав или нет, я, по крайней мере, всегда был спокоен и тверд». А я бы в минуту своего последнего прощания просто съежился бы от стыда.

— Итак, — осторожно начал он. — Как твои дела?

— Ну… — я искал подходящее слово. Я не хотел врать папе после того, как он нашел в себе смелость начать разговор. — Я… в порядке.

Он вздохнул и поглядел на телевизор, который не был даже включен.

— Понимаешь, жизнь — непростая штука, — начал он.

— Да, — негромко сказал я.

— Но она того стоит, — продолжал он, словно отвечая сам себе.

Я кивнул:

— Точно.

Затем папа соединил эти два предложения в одно и сказал:

— Жизнь — непростая штука, но она того стоит.

Он сделал еще один долгий, медленный глоток чая и подождал — это, наверное, было намеком на то, что пора бы и мне внести какой-нибудь вклад в общую беседу, но я и в самом деле не мог придумать ничего в ответ на его мудрые слова. Он все сказал верно, и добавить было нечего.

— Все нормально, папа, — сказал я.

Он поднял глаза от своей чашки чая. Наверное, по законам мужского общения, я должен был отвести взгляд, но я этого не сделал, и мы смотрели друг другу в глаза слишком долго, испытывая неловкость, хотя это заняло всего несколько секунд. Он хотел со мной поговорить. Странно, что и я хотел с ним поговорить. Наверное, если бы все это происходило миллион лет назад и мы были бы первобытными людьми, то, чтобы разрядить возникшее напряжение, нам было бы достаточно убить пару бронтозавров, но сейчас у нас не было другой альтернативы, кроме телевизора.

— Скоро выпуск новостей, папа, — сказал я. — Давай я включу телевизор.

Он улыбнулся, пожал плечами и сказал:

— Как хочешь.

Я включил телевизор, передал ему пульт, поудобнее устроился в кресле, и мы оба начали делать вид, что смотрим новости.

To: mattb@c-tec.national.com

From: crazedelaine@hotpr.com

Subject: Ты где-е-е-е-е-е-е?????

Мэтт!

Ты где-е-е-е-е-е-е?????

С любовью,

Элен

Друзья.

У меня было несколько друзей в Нью-Йорке.

Еще несколько моих друзей живут в Испании и во Франции.

У меня даже были друзья и поближе к дому — в Лондоне, Кардиффе и Глазго.

А здесь, в Бирмингеме, у меня был только один друг — Гершвин Палмер, мой самый старый друг. Раньше у меня здесь было больше старых друзей — целая компания. Мы вместе учились в Кингс Хит и оставались друзьями до самого выпуска и даже позже. Среди них были Джинни Паскоу, моя бывшая девушка или «не совсем девушка» — высокая, привлекательная и патологически неспособная принять правильное решение; Элиот Сайкс — с фигурой, как у регбиста, громогласным смехом и врожденной способностью всегда приземляться на ноги; Пит Суини — его страстью были фантастика, музыка и девушки (именно в таком порядке); Катрина Тернер — самая привлекательная девушка в нашей компании, которой, кроме того, предрекали самое блестящее будущее и, наконец, Бев Мур — «ненормальная», любительница готической музыки, которая никогда в этом не признавалась, саркастичная и с едким чувством юмора. Если добавить сюда Гершвина и меня, получалась «великолепная семерка» друзей, которые вместе пили, которых вместе вышвыривали из ночных клубов и которые вроде как еще и учились вместе. Мы были друзьями на всю жизнь. По крайней мере, нам так казалось.

Но, как это в конце концов случается со всеми «друзьями на всю жизнь», когда нам исполнилось по восемнадцать-девятнадцать, мы один за другим уехали из Бирмингема, и пути наши разошлись. Джинни отправилась в Брайтон изучать живопись — она хотела стать художником; Элиот переехал к своей сестре в Лондон, потому что хотел работать в рекламе; Пит поступил в университет Лауборо на факультет физкультуры, потому что не знал, чем еще заняться; Катрина поступила в университет Лидса на факультет журналистики, потому что хотела стать следующим редактором журнала «Вог»; а Бев нашла работу в магазине модной одежды, потому что хотела скопить денег, а потом несколько лет путешествовать. Встречались мы теперь только раз в год, перед Рождеством, в баре «Кингс Армс», служившем неофициальным клубом выпускников Кингс Хит. Но по мере того как нам становилось все больше за двадцать, даже рождественские встречи в «Кингс Армс» начали уходить куда-то на обочину, и это стало ясно только тогда, когда мы все, углубившись в собственные жизни, поняли, что практически уже не знаем друг друга. Единственным исключением был никуда не уезжавший из Бирмингема Гершвин.

Я знал Гершвина, названного так в честь великого композитора из-за того, что его маме нравилась «Голубая рапсодия», с самого начала средней школы, то есть уже около восемнадцати лет, и за это время мы никогда не теряли контакта. Когда большинство из нас поступили в университеты, Гершвин решил, что хватит с него учебы, и нашел работу в местном фонде здравоохранения. Тогда мы все считали, что он делает большую ошибку, и прямо говорили ему об этом. Прежде всего, рассуждали мы, он лишает себя возможности пожить сумасбродной студенческой жизнью со всеми ее глупостями и удовольствиями. Но это был только один из возможных подходов. Другой заключался в следующем: к тому времени, как мы закончили свои университеты, Гершвин уже был перспективным менеджером среднего звена, отвечающим за бюджеты в сотни тысяч фунтов, тогда как мои максимальные достижения на тот момент включали в себя лишь должность второго заместителя редактора раздела «Искусство» в студенческом журнале и умение смотреть одну и ту же часть сериала «Соседи» дважды в день и при этом находить ее великолепной. Благодаря своему выбору Гершвин первым из нас выполнил все основные пункты жизненной программы «настоящего взрослого». Он первым из нас начал зарабатывать настоящие деньги, тратить их и ездить на нормальной машине, а не на развалюхе, которая держится только на скотче и добром слове. Он был первым из нас, кто купил дом в кредит и первым завел роман продолжительностью больше двух лет — с Зоей, любовью своей жизни, которую встретил в ночном клубе. И он первым из нас вступил в брак — в двадцать четыре года.