Проснулся в еще более подавленном состоянии, чем накануне. Осмотрев Лору, доктор сказал, что ребенок родится через месяц. Поэтому решил уехать в Чагфорд в надежде закончить (или почти закончить) роман до того, как придется забирать Лору из Пикстона. Поехал поездом. <…>

Писал все утро. Вторая глава уже на что-то похожа, главное же — полно идей. После обеда долго гулял в одиночестве. А потом немного работал опять.

Днем восьмимильная прогулка. Абсурдное письмо в «Таймс» Герберта Уэллса. Предлагает сочинить новую Декларацию прав человека, что, во-первых, глупо, во-вторых, вредно. Дает банальные практические советы вроде «Никакой касторки», пишет о необходимости создать Хартию туриста, в основе которой «бережное отношение к природе».

Работалось хорошо. Идут разговоры о немецком вторжении.

Дождь идет не переставая третий день, и, как следствие, роман пишется хорошо, а сплю плохо. Проснувшись сегодня утром, сказал себе: «Ну вот, спал же!» Взял рукопись романа с собой в спальню из страха, как бы ночью она не сгорела. По правде сказать, я так им увлекся, что впервые с начала войны не ворчу, что не попал в армию. А раз так, назначение получу в самое ближайшее время, не иначе.

Говорят: «В прошлую войну генералы усвоили урок, поэтому на этот раз массовой резни не будет». Спрашивается, а как добиться победы без массовой резни?

<…> Наконец-то в Министерстве обороны мне присвоили номер в Специальных резервных войсках; кроме того, вторично подаю заявление в лейб-гвардию. Благодаря ходатайству Уинстона Черчилля, Бракена и бывшего генерал-адъютанта мне прислали из морской пехоты анкету, в чем раньше отказывали. Так что, вполне возможно, еще повоюем.

Написал еще 6 000 слов романа и, соответственно, лишился сна: чем лучше работается, тем хуже спится. В субботу и воскресенье прошли слухи, что немцы вот-вот вторгнутся в Голландию, однако после выходных военные действия вновь ограничиваются разведывательными полетами. Вступил в переговоры с «Чепмен-энд-Холл», Осбертом Ситуэллом и Дэвидом Сесилем о выпуске еженедельного журнала «Срок».

В этом году 11 ноября двухминутным молчанием не отмечалось. Помню почти все Дни перемирия. Первый — когда в школе несколько часов подряд творилось бог знает что и нам по случаю праздника выдали к чаю заливное, которое мы терпеть не могли. Второй — когда двухминутное молчание было еще в новинку, воспринималось благоговейно, и дирижер школьного оркестра исполнил в Верхнем дворе «Последний рубеж». Помню этот день в Оксфорде: мы с Хьюго Лайгоном пьем шампанское в «Клубе новой реформы». В Астон-Клинтоне директор отказался устраивать двухминутное молчание, и некоторые ученики, чьи отцы погибли на войне, попросили меня отметить этот день. А в Абиссинии Стир выставил армянина из посольской часовни.

В девять позвонила Бриджет: «Рожает!» Выехал на машине в Пикстон. Приехал после обеда; Лоре дали морфий: весела и боли почти не испытывает. К вечеру ей стало хуже, и местный доктор обратился за помощью в Тивертон. Вскоре после полуночи у меня родился сын [Оберон Александр. — А. Л.].

Никогда Лоре не бывать такой счастливой, как сегодня.

Последние несколько дней Лора пребывает в полном благорастворении духа. Ее клонит ко сну, она радуется жизни. Живу в деревне, в пансионе, где среди женщин распространился слух, будто в пятницу вечером я был навеселе. Из морской пехоты пришла длинная анкета; один из вопросов: страдаю ли я хроническим недержанием. Весьма вероятно, что именно в морскую пехоту меня и зачислят.

Пошел на медкомиссию — проходила в квартире в Сент-Джеймсе. В крошечной комнатке ждали своей очереди три-четыре юнца и два красавчика уже в военно-морской форме — они проходили тщательное обследование для зачисления в морскую авиацию. В поношенных белых халатах, с сигаретами в зубах входили и выходили врачи. Начал я с того, что проверил зрение, — итог печальный. Когда меня попросили, закрыв один глаз, прочесть на расстоянии таблицу, я не разобрал не только букв, но и строчек. Ничего не оставалось, как подсмотреть. Потом вошел в соседнюю комнату, где врач мне сказал: «Ну-ка посмотрим, каким вас мама родила. А сутулый-то какой! Зубные протезы носите?» И постучал меня молоточком по разным частям тела. Когда я оделся, мне вручили запечатанный конверт, который я должен был передать в Адмиралтейство. В такси я конверт распечатал, нашел записку, где говорилось, что я обследован и признан к военной службе не годным. После такого вердикта проходить собеседование едва ли стоило. Я, тем не менее, на собеседование явился и обнаружил в приемной тех же самых юнцов. Внутрь они входили порознь, нервной походкой, а наружу вышли все вместе. Наконец, пришел мой черед. Полковник (?) в хаки был со мной крайне любезен, извинился, что заставил ждать, и тут меня осенило: я принят! «Врачи, — изрек он, — не самого высокого мнения о вашем зрении. Можете прочесть?» — И он ткнул пальцем в рекламный щит на противоположной стороне улицы. Я прочел. «А впрочем, задания вы будете большей частью выполнять в темноте». И он предложил мне на выбор либо морскую пехоту, призванную осуществлять внезапное нападение на противника, либо зенитную артиллерию на Шетландских островах. Свой выбор я остановил на морской пехоте и ушел в отличном расположении духа. <…>

Лоре полегчало <…>. Новости в основном поступают из Финляндии. «Дейли экспресс» решила опередить события, уже на второй день русско-финской войны газета вышла с огромным заголовком: «Финляндия капитулирует». Этот заголовок, а также заголовок из «Дейли миррор»: «Линия Зигфрида прорвана в двенадцати местах» — идеальные примеры неподцензурной журналистики.

<…> На следующий день — в Чатэм; еду в штатском. В поезде узнал человека, с которым вместе проходил медкомиссию: высокий, лысый адвокат из Плимута по фамилии Беннетт. Такому только и служить в морской пехоте — любит плавать под парусами. Повстречав других кандидатов, мы были потрясены: из 2 000 претендентов нас осталось всего 12, и трудно было представить себе зрелище более жалкое. Тихий, незаметный бухгалтер Сент-Джон: претензия на высокий интеллект; слабый мочевой пузырь. Мертвенно-бледный молодой человек из Северного Уэльса с пышными кавалерийскими усами. Этот Гриффитс потряс подавальщиков в столовой тем, что в любое время суток пил галлонами горячую воду и требовал французскую горчицу; в мирное время был школьным учителем. Виноторговец Хэдли — холерического вида толстяк. И это еще самые лучшие. Остальные — печального вида юнцы в офицерском звании. Странно было видеть эти экземпляры в отборных частях, призванных быть несокрушимыми.

Регулярные же морские пехотинцы — чудесные люди, которые кичатся своей неизвестностью. «Откуда вы про нас услышали?» Приняли нас совсем не так, как написано в книге, которую Бриджет дала мне почитать для поднятия настроения. Старшие офицеры приветствовали нас, как приветствуют гостей смущенные хозяева с массой извинений за неудобства. И с поистине восточной учтивостью: «Не соблаговолит ли почтенный младший лейтенант отведать нашей скромной трапезы в обществе нерадивого бригад-майора». Впрочем, их учтивость, как и всякая восточная учтивость, основана на самоуверенности. Казармы и столовая оставляют очень хорошее впечатление. У меня большая комната с большим камином и одной третью нерадивого вестового. По стенам столовой развешены трофеи, лучшие же картины и серебро на время войны заперты. Еда превосходна. Без развлечений не проходит и дня. В день нашего вступления в морскую пехоту мы не трудились ни минуты; сначала долго гуляли в тумане по Чатему и Рочестеру, а потом сидели в столовой и пили виски, которым угощали нас старшие офицеры. На следующий день к нам обратились с речью командующий и другие официальные лица. «Когда мы садимся за общий стол, джентльмены, о различии в званиях следует забыть. От вас требуется только одно — уважение к возрасту». Поскольку я старше большинства офицеров, мне эта мысль полюбилась. Над нами взяли шефство некий майор Блендфорд, человек большой души, и славный сержант Фуллер, который строго блюдет честь мундира. По многу часов в день мы возились с военным снаряжением, по многу раз проходили через камеры с ядовитым газом и т. д. В субботу утром нас некоторое время муштровали, а потом повели в казармы. После обеда поехал в Лондон и переночевал в Хайгейте. В воскресенье ходил к мессе на Фарм-стрит, обедал с Хьюбертом и Филлис в «Куальино». Прошло совсем ведь немного времени, а уже странно слышать, как кто-то рассуждает о войне из общих соображений. В «Куальино» полно знакомых — почти все в военной форме. Обратно — в туман и в затемнение, чтобы поспеть к ужину за общим столом и на фильм в гарнизонный кинотеатр.