Да, вот чего бы он действительно хотел, так это вса­дить до самого сердца Норме, где бы она сейчас ни бы­ла. «Немного ласки и нежности, прежде чем снова на­валятся эти чертовы сны, — вот что мне пошло бы сей­час на пользу», — думал Марес. Он прошел улицу Пелай и на ходу вскочил в последний автобус. Жил Марес все в той же маленькой квартирке в доме № 7 по улице Вальден, в пригородном районе Сант-Жуст-Десверн. Путь был неблизкий. Он прислонил голову к стеклу и, словно погружаясь в ночную тьму и волны тошноты, мог вдоволь поразмыслить о своей печальной судьбе и немного отдохнуть от маеты прожитого дня и прокля­той пустоты жизни.

Он вылез из автобуса с аккордеоном за спиной и побрел к своему дому на улице Вальден — замыслова­тому непостижимых форм багровому строению, смут­но поблескивающему во мраке, словно панцирь ги­гантского краба, омываемый лунным светом. В эту ночь Мареса так нестерпимо мучил гнет одиночества и тоски, что он даже не слышал, как керамические плитки, которые, то и дело отваливались от стены, пролетев мимо натянутой внизу сетки, вдребезги раз­бивались о тротуар.

Дома он высыпал и пересчитал выручку, вымылся в душе и, завернувшись в черный халат, налил себе джи­на в высокий стакан. Войдя в крохотную кухню, он по­ложил в стакан несколько кубиков льда и добавил воды из-под крана. Потом еще раз сполоснул в ванной ру­ки — они все еще казались ему липкими от аккордеона и монет — и плюхнулся в кресло перед телевизором. Окно было открыто, и в ночной тьме мерцала россыпь огоньков, их болезненно мигающая вереница тянулась в сторону Эсплюгеса и Корнелья, по ту сторону от ревущего шоссе. Звонкие щелчки облицовочных пли­ток, которые за окном в пучине ночи разбивались об асфальт, походили на всхлипы. Марес вспоминал Нор­му, их первые дни в этом доме, счастье, мечты. Багро­вый дом, это диковинное сооружение, ставшее вопло­щением иллюзий целого поколения семидесятых, то­же был для них мечтой: архитектор словно нарочно придумал это жилище для антибуржуазной бунтар­ской парочки — а именно так Норме хотелось выгля­деть в глазах своих приятелей; это здание, по замыслу своего создателя, должно было выразить безгранич­ную свободу личности, иные формы человеческих от­ношений, какие не снились обычным влюбленным. Все пошло к чертям, и, слушая, как бьются во мраке плитки, Марес спрашивал себя, почему же все-таки это произошло.

Он вернулся на кухню, открыл баночку мидий, вы­валил их на тарелку и выжал несколько капель лимон­ного сока; затем снова сел в кресло, включил телеви­зор и принялся за мидий, насаживая их на деревянную палочку и запивая маленькими глоточками ледяного джина. Глядя на экран, где мучительно погибал огром­ный танкер — накренившись, постепенно уходил в гу­стую черную воду, — он старался ни о чем не думать. Ему хотелось вместе с танкером погрузиться в эту жут­кую черноту и исчезнуть с лица земли, но он по-прежнему напряженно и неотступно думал о Норме и ника­ким усилием воли не мог перестать о ней думать.

7

Посреди пустыря, в гуще сорняков, которые нежно пе­ребирает ветер, утопает ржавый остов «линкольна-континенталя» сорок первого года без колес. Окаме­невший скелет мечты. Никто в нашем квартале уже не помнит, когда это чудо занесло сюда, наверх, кто бро­сил его, словно старую рухлядь, на этом склоне в севе­ро-западной части города, обрекая на верную смерть. Так он и застрял в моей памяти — посреди моря сор­ной травы, черной грязи и хлама. Обломки железных печурок, распотрошенное кресло, горы рваных по­крышек, ржавые пружинные матрасы, засаленные и изувеченные. Посреди этого мусора курят, сидя на корточках, бритоголовые мальчишки; моя мать, пья­ная, бредет против ветра.

Эти страницы сохранят мои воспоминания, чтобы уберечь их от забвения. Моя жизнь оказалась полным дерьмом, но другой у меня нет.

Мы с матерью живем в верхней части улицы Верди в обшарпанном домишке с садиком на одном из склонов парка Гюэль. Снова передо мною бегущая круто вниз, словно сказочный серпантин, улочка, размытая моросящим дождем. Из-за угла выныривает мальчиш­ка в черной маске. Это я. Мне двенадцать лет, у меня бритая голова, черная тряпка закрывает лицо. Маль­чишка в маске воровато озирается и перебегает улицу... Вновь вижу наш серый угрюмый квартал, голодных ко­тов, узкие кровли, белые простыни, терзаемые ветром. Я перебегаю улицу и догоняю других мальчишек Фанеку, Давида, Хайме. Фанека жует печеную маниоку: он отнес записку сеньоре Лоле и побывал на кухне панси­она Инес, где нам всегда перепадает что-нибудь съест­ное. У здешних улиц такой сильный уклон, что мосто­вая кое-где превращается в лестницу. Мой квартал — на самой верхотуре, среди облаков, и дождь будто за­держивается здесь, прежде чем пролиться вниз, на го­род. Чтобы не промокнуть насквозь, мы заходим в дом. «Может, застанем Фу-Цзы, китайца-фокусника, — го­ворит Давид, — он нам фокусы покажет или загипно­тизирует». «Точно, пусть гипнотизирует, — отвечает Фанека, — вот бы пожить под гипнозом». Из глубины дома доносится тарахтенье швейной машинки.

Вижу свою мать за работой. Бойкая игла вонзается в пеструю длинную тряпку, которая свисает по другую сторону «Зингера». В то время моей матери было уже около пятидесяти. Полная, неопрятная, в халате, с шар­фом вокруг шеи и влажной папиросой во рту. Милая моя мама. Она сидит, яростно нажимая на педаль «Зин­гера». У нее опухшее лицо и похмельный взгляд. Рядом с ней стол, заваленный одеждой, манекен без головы, картонные коробки, набитые вещами, ожидающими переделки. На столе бутылка дрянного вина и стакан.

У облупившейся стены, на которой кнопками приколо­ты пожелтевшие фотографии, — старенькое пианино.

Заметив в дверях гостиной мою рожу в маске, мать холодеет, ноги ее замирают, и машинка останавлива­ется. Давид меня опережает:

— Сеньора Рита, Фу-Цзы дома?

— Эй, — говорит мать, обращаясь ко мне. — Ну-ка сними эту штуку с лица, сопляк. Где это видано, в таком виде дома появляться... Ар-р-ргх...

Она рыгает. Моя мама рыгает. Два раза. Когда она вновь поднимает глаза, я снимаю с лица маску. Под ней у меня другая, точно такая же.

Сегодня суббота, а по субботам наш дом наполняет­ся «тоскующими соловьями», поэтому я бегу в таверну Фермина за бутылью вина и несколькими баночками мидий. Моя мать была довольно известной в свое вре­мя опереточной певицей, и теперь по субботам она принимает в гостиной старых друзей по труппе, давно покинувших сцену, забытых и никчемных. Вместе они поют арии из сарсуэл [9]и напиваются, плача от тоски и воспоминаний под звуки старенького пианино, за ко­торое сейчас садится толстяк тенор, усатый и потный. Вот уж потеха для меня, мальчишки! Кроме тенора в гостиной визгливая толстуха, бывшая звезда эстрад­ных концертов в «Паралело», две высокие, грудастые и ярко накрашенные меццо-сопрано с мужьями, два по­жилых разодетых баритона с напомаженными волоса­ми и Маг Фу-Цзы, фокусник и пьяница, в старом кимо­но и китайской шапочке, которую моя мать заботливо хранит с давних пор. У Фу-Цзы на редкость длинные, хорошо ухоженные руки и изысканные манеры. Все пьяны и поют, столпившись вокруг пианино со стака­нами в руках. «Зингер» отдыхает, отекшие ноги моей матери тоже. На фотографиях — молодая Рита Бени в сценках из сарсуэлы или рядом с Фу-Цзы, тоже моло­дым. На стене рядом с фотографиями — две опереточ­ные афиши.

Нежно положив руку на плечо пианиста, моя мать поет. Трепещущая от волнения, толстая, заплаканная, со стаканом, прижатым к груди, окруженная друзьями и подругами, поглощающими вино и бутерброды. По­средине гостиной — стол, на нем — грязные тарелки и большая бутыль вина, хлеб и колбаса.

— «И едва под аркой Прощенья тот кабальеро про­шел, — поет мать, и слезы блестят в ее глазах, — роза с балкона упала прямо к ногам его».

— «Роза упала, — вторит ей подвыпивший и нетвер­до стоящий на ногах хор гостей, — это любви начало».