Лагерь охватила паника. К этому времени появилось еще одно индийское войско и отрезало путь к морю и кораблю. Теперь угроза голода стала неизбежной. Тогда солдаты отправились грабить. Ночью и днем они лазали по холмам и захватывали скот и зерно, а чтобы пробиться назад в лагерь, были вынуждены сражаться с индийцами. Мадек, подстрекаемый отчаянием и пустым желудком, отличился в нескольких таких вылазках. За это его произвели в сержанты и поставили во главе сотни сипаев, покорных местных уроженцев, которых французы переманили от прежнего хозяина, соблазнив дешевыми побрякушками и европейскими скобяными изделиями. Отряд этот был плохо обучен и не готов к военным действиям. Впрочем, Мадек, которому льстила роль командира, радовался возможности удовлетворить свое честолюбие. С лета до осени, под проливным дождем, он каждый день поставлял в лагерь провизию, воюя ночью не менее успешно, чем днем. Наконец, ценой неимоверных усилий, французам удалось оттеснить войско раджи и, погрузив пушки на лодки, вернуться к морю. «Бристоль» стоял на прежнем месте. Другие английские корабли, задержанные супротивным ветром, еще не подошли. Был декабрь, поэтому следовало торопиться, ведь муссон должен был вот-вот изменить направление и погнать корабли в сторону Пондишери. Дю Пуэ отдал приказ о погрузке. Половина французского войска, по большей части офицеры, уже поднялась на борт, когда на горизонте появился английский парус. Раздумывать было некогда, «Бристоль» сразу же отплыл.

Визаж, Боженька, Мадек с его сипаями и еще пятьдесят солдат остались на берегу. Похоже, судьба решила сыграть с ними злую шутку. У них не было иного выхода, кроме как попытаться вернуться в Пондишери по суше, и маленькое войско двинулось в горы. По счастью, в их распоряжении оказалось несколько пушек и буйволов, чтобы их тащить. Переправляясь через встретившуюся на пути реку, они увидели на другом берегу маленький полуразрушенный храм. Визаж напомнил товарищам, что нынче Рождество. Все перекрестились и спели несколько псалмов; все, кроме Мадека, который не сводил глаз с каменной статуи возле храма на противоположном берегу. Это была обнаженная девушка, улыбающаяся своему возлюбленному и, казалось, приглашающая идущего через горы путника разделить с ними несказанные радости.

Декабрь 1758-го — август 1759 года

Поздний южно-индийский муссон постепенно ослабевал, и весь Пондишери занялся подготовкой к празднествам. В Черном городе собирались отмечать мааду-понгол, праздник в честь будущих урожаев зерновых. В середине декабря раздался предпраздничный рокот гонгов и барабанов, однако на этот раз он звучал не особенно весело. В Белом городе готовились к Рождеству, причем весьма своеобразно. За три месяца до этого у торговцев был скуплен весь сатин до последнего локтя, и местные портные день и ночь надрывались на работе: они укладывали складки жабо, пришивали рюши, подрезали оборки и выкраивали декольте, бесстыдство которых ужасало их самих. В это время по Черному городу бродили устрашающие слухи, их передавали шепотом от пагод к прачечным, от ткацких мастерских к лавкам менял, но никто не осмеливался перенести их через канал, разделявший два города, чтобы пересказать белым. Речь шла о предзнаменованиях, предвестиях, божественных словах. Дело в том, что боги, принадлежащие роду Брахмы, избрали Пондишери местом свершения вселенской казни во имя обновления нашего несовершенного мира в эту тяжкую эру Калиюги!

Жанна Карвальо чувствовала, что происходит нечто странное. Она сидела в будуаре с закрытыми ставнями и никак не могла заставить себя сосредоточиться на делах. После исчезновения Угрюма она жила как сомнамбула. Приобретенная за многие годы ловкость все еще обеспечивала ей успех в финансовых операциях. Но теперь это не доставляло ей удовольствия; она продолжала заниматься спекуляциями только по той причине, которую ей каждое утро являло зеркало: мешки под глазами, оплывающее жиром лицо и тело, измученный взгляд, руки, дрожащие иногда без всякого повода… Арак окончательно заменил ей чай.

Даже сегодня, после весьма обильного завтрака, состоявшего из рагу, кари, паштета, шоколада и конфитюра из плодов манго, она ощутила удовольствие от еды только после трех больших стаканов спиртного; терпкий сладкий вкус успокоил ее. Прежде чем заснуть, она взглянула на висевший на стене портрет Угрюма. Жанна пробормотала его имя, простерла руки в пустоту, и на глазах ее выступили слезы. Потом ее сознание совсем помутнело, и она впала в прострацию, отдавшись призраку любви. После полудня, как всегда, наступило тяжелое пробуждение, когда чувства притуплены, но старая рана готова открыться и привести к очередному приступу отчаяния. Жанна поднялась, дотащилась до будуара и остановилась перед туалетным столиком. Она схватила флакон с розовой водой и опрокинула его на кружевной платочек. Больше половины фиоли пролилось на паркет: так часто случалось, она уже давно заметила, что теряет координацию движений. Жанна не стала наводить порядок. Увидев в зеркале отечное лицо, она отвернулась. Это неправда. Это стекло лжет. Вот сейчас она велит прийти Мариан, заставит ее посмотреть в зеркало, и милая крошка тоже увидит, как увядает ее юность.

— Скверное зеркало, скверное зеркало, — пробормотала Жанна и отошла к окну, все еще держа платочек и флакон с серебряной сканью.

Она не сразу заметила служанку, сидевшую спиной к свету у опущенных штор и продолжавшую махать огромной пальмовой ветвью, увитой ветивером и служившей опахалом. Луч солнца, проникнув в просвет между шторами, сверкнул на флаконе. Жанна зажмурилась. Наконец она проснулась окончательно. Где арак? Она лихорадочно смочила лицо розовой водой, поправила прическу и приказала на тамильском языке:

— Спустись вниз. Оставь пальму. Я хочу…

Служанка уже поняла. Она подхватила полы сари, скользнула по натертому паркету и исчезла на лестнице. Жанна стала мерить шагами две комнаты своей спальни, пытаясь сдержать дрожь. Раньше она иногда чувствовала подобное возбуждение перед заключением серьезной сделки. Теперь же дрожала в ожидании момента, когда сможет заполнить пустоту внутри себя жидкостью из белой бутылки, напитком, способным подарить обманчивую радость.

Так продолжалось уже три года. Три года, за которые она ни разу не расплакалась при людях, всегда держалась уверенно и непринужденно; богатая, умная женщина, она была такой и для малышки Мариан, которая все еще не вышла замуж и по-прежнему жила в ее доме. Три года одиноких страданий, молчаливого безволия, затуманенного алкоголем полусонного состояния. Разве можно жаловаться на человека, который, она ведь знала это с самого начала, даже не собирался хранить ей верность? Он обокрал ее и сбежал… Она давно предчувствовала это. Он стал слишком спокоен, слишком мягок, стал чаще приходить к ней из своего отряда. Однажды она специально оставила почти на виду несколько весьма посредственных камней. В течение месяцев, приводя в исполнение свою хитрость, она постоянно пополняла поддельный клад. Ей тоже доставляло удовольствие обманывать его. Это был ее способ удерживать его подле себя, обладать им во всех смыслах этого слова. В глубине души она продолжала надеяться: может, все это не зря, он останется, он по-настоящему полюбит ее…

Ничего из этого не вышло. Майским утром она проснулась одна под своей москитной сеткой; как она и предполагала, тайник с малоценными бриллиантами был пуст. Как ни странно, в то утро она от души хохотала. Там, где она прячет свои лучшие камни, их никто не найдет. Угрюм получил от нее все, кроме этой части ее жизни, ее богатства, которое она никому не отдаст. Горькая победа. С того вечера жизнь ее поблекла. Жанна почувствовала себя опустошенной, омертвевшей, измотанной. Теперь среди флаконов с благовониями у нее всегда стояло несколько бутылок с араком.

Никто в Пондишери не удивлялся ее внезапному одиночеству. А она даже не пыталась узнать, куда уехал Угрюм. Может быть, в джунгли к раджам. Она предпочитала не знать: Индия интересовала ее лишь постольку, поскольку к ней стекались сокровища ее недр и ремесел, она не выезжала за пределы Черного города, а самым дальним ее поместьем был Уголок Цирцеи у дороги, ведущей в Мадрас.