Я уж думала, что перемены, которые начали происходить во мне самой, в моей жизни после встречи с ним, необратимы. Но всего одной фразой — «Думаю, нам больше не следует встречаться» — он напомнил мне, кто я есть на самом деле. Моя непохожесть на других стала утомлять его или, что еще хуже, смущать. И я давно уже не заставляла его смеяться.

После возвращения домой из больницы какое-то время я вообще не выходила за порог своей квартиры. Пила чай и ела — если вообще ела — содержимое старых завалявшихся консервных банок, что собирали пыль в глубине кухонного шкафа. На телефонные звонки я не отвечала, почту не просматривала. Тупая боль в животе, напоминавшая о выкидыше, постепенно проходила. А вот паническое чувство, ощущение, что все летит в тартарары, не исчезало. Я старалась спать как можно больше, но меня мучили кошмары.

Потом приехала Джейн, моя старшая сестра. У нее двое сынишек — годовалый и трехлетка — и домик в Беркшире. Мы с ней всегда немного завидовали друг другу. Джейн колотила в дверь до тех пор, пока я ей не открыла. Глянув на меня, на мое запущенное жилище, она сказала:

— Честно говоря, Бекка, ты безнадежна.

Я расплакалась, мы обнялись, неловко, как это бывает в семьях, где не принято физически выражать свою привязанность.

Я неделю прогостила у Джейн, потом вернулась в Лондон. «Соберись, возьми себя в руки», — сказала она, сажая меня на поезд. Я не представляла, как это можно сделать. У меня ничего не осталось. Я рассчитывала, что буду жить с Тоби и с нашим малышом, буду продолжать работать, упрочивая свои успехи, достигнутые упорным трудом до тридцати лет. Увы, Тоби и ребенка я потеряла. Что касается работы, я с сознанием долга садилась за свой рабочий стол и вперивалась взглядом в экран монитора, ибо писать я не могла. Ничего стоящего в голову не приходило. Что-то печатала, но предложения получались корявыми и бессмысленными. Возникали какие-то идеи, и я заносила их в свой блокнот, а наутро понимала, что все они пустые и бессодержательные.

Джейн со Стивом пригласили меня к себе на Рождество. Возня и радостные визги их малышей отвлекали от мыслей о матери, скончавшейся четыре года назад, и позволяли не обращать внимания на сварливость отца. Когда я возвратилась в Лондон, Чарльз и Люси Лайтман потащили меня на какую-то новогоднюю вечеринку. Чарльза я знаю много лет. И у него, и у его сестры Люси светло-зеленые глаза и красивые светло-каштановые волосы, причем оба носят прически, не соответствующие какому-то определенному стилю. С Чарльзом я познакомилась в университете. Теперь у него своя компания, «Лайтхаус продакшнс», специализирующаяся на производстве телевизионных программ по археологии и истории. Минувшим летом мы с ним вместе работали над созданием документального фильма «Не от мира сего».

На вечеринке кто-то пытался за мной ухаживать — «Чем занимаетесь?», «Вам налить чего-нибудь?», — но меня все это не вдохновляло. В ванной я поймала свое отражение в зеркале. Круглое лицо, короткие волосы мышиного цвета (несколько недель назад я их постригла и больше не красила), голубые глаза, в которых читаются недоумение и беззащитность, что, на мой взгляд, совершенно недопустимо для женщины тридцати одного года от роду. Я с отвращением смотрела на свое нелепое отражение, потом схватила пальто и отправилась домой. Правда, свернувшись калачиком на кровати, чтобы не слышать праздничного шума, доносившегося с улицы, я думала, что вполне успешно иду к намеченной цели. Уже несколько недель я не засыпала в слезах, несколько недель не испытывала боли при виде темноволосого мужчины или ребенка в коляске. Я приучала себя не чувствовать. И у меня это неплохо получалось.

Спустя пару недель в местном магазине я повесила объявление, предлагая услуги репетитора по истории для подготовки к экзамену по углубленной программе для средней школы. Репетиторством я занималась и раньше, но с удовольствием бросила это дело после того, как написанная мною биография Эллен Уилкинсон [3]принесла мне скромный успех. Однако теперь всякая искра творчества, казалось, во мне угасла, я остро нуждалась в деньгах: у меня возник большой перерасход по счету в банке. Несколько человек ответили на мое объявление, и все же, отмечая время занятий в своем ежедневнике, я немного нервничала, опасаясь, что перед новыми учениками предстану скучным, неинтересным и некомпетентным преподавателем.

В середине февраля ко мне домой явился Чарльз — с пакетами еды из китайского ресторана и бутылкой красного вина. В девять вечера по телевидению должны были показывать наш фильм «Не от мира сего». Бросив изумленный взгляд вокруг, он сказал:

— Ты ведь всегда такая аккуратная, дорогая.

И я на мгновение смутилась оттого, что на кухне у меня громоздятся горы немытой посуды, а в углах комнаты лежат хлопья пыли.

Мы с Чарльзом сели на мою кровать и, поедая цыпленка в лимонном соусе и жареный рис с яйцом, стали смотреть телевизор. Мое имя стояло в титрах, и я, конечно, присутствовала на предварительном просмотре, но сейчас передача казалась мне какой-то чужой, будто я не имела к ней никакого отношения. Кто-то другой брал интервью у тщедушных старушек, кто-то другой записывал на магнитофон печальные истории о предательстве брошенных женщин. В документальном фильме «Не от мира сего» рассказывалось о женщинах, ставших жертвами закона «Об умственно неполноценных», принятого в 1913 году. Согласно этому закону, местным властям дозволялось объявлять сумасшедшими и лишать свободы беременных женщин, которые были бедны или в глазах предвзятого судейства, состоявшего из мужчин, аморальны, — незамужних матерей, иными словами. Закон «Об умственно неполноценных» был отменен лишь в 1950-х годах, и к тому времени психиатрическая лечебница для этих женщин уже стала родным домом, а изменившийся мир за ее стенами превратился в нечто непостижимое.

Собирая материал для программы, в одном из приютов для престарелых в Ноттингеме я познакомилась с Айви Ланн, чистенькой, опрятной старушкой, которой было почти девяносто лет. Я пригласила ее выпить чаю в кафе. Мое предложение она приняла с восторгом и трепетом. Лакомясь булочками с джемом, старушка немного раскрепостилась и поведала мне свою историю. Сразу же по окончании Первой мировой войны — ей тогда было четырнадцать — Айви Ланн удалось получить место прислуги в одном из домов Лондона. Однажды утром, когда она убиралась в ванной, туда вошел старший сын хозяев дома. Она почувствовала, как он схватил ее за талию, задрал на ней юбку. Она боялась кричать, когда он насиловал ее, потом боялась сказать кому-либо о случившемся. Она не понимала ни того, что он сделал с ней, ни того, какие могут быть последствия. Знала только, что он причинил ей боль и надругался над ней. Когда у Айви стал заметен живот, хозяйка уволила ее. Айви попыталась объяснить, что произошло, но ей ясно дали понять, что она сама во всем виновата. Насильник вернулся в школу, а Айви отправили в сумасшедший дом. Сидя на кровати с Чарльзом — одной рукой он обнимал меня за плечи, — я вспомнила, что плакала тогда, слушая Айви. Сидела в том маленьком дешевом кафе и лила слезы жалости. А Айви меня утешала. Зато теперь, спустя долгие месяцы, я не чувствовала ничего.

Пошли титры, фильм окончился, и Чарльз издал радостный возглас. Его зеленые, как крыжовник, глаза блестели от возбуждения.

— Потрясающе, правда, Бекка? — затараторил он. — Отклики будут что надо. Завтра первым делом накуплю газет. Мы с тобой отличная команда, правда? — Он быстро нагнулся и поцеловал меня.

— Кофе, — сказала я, решительно отстраняясь от него.

— Я придумал еще одну тему для передачи… — кричал он, пока я молола кофе на кухне. — Частные средние школы в начале века. Побои, мужеложство, все такое. Увяжу все это с Первой мировой, с распадом империи…

Я налила воду в кофеварку, поставила чашки на поднос, а он все болтал без остановки. Через какое-то время я перестала его слушать. Чтобы сделать документальный фильм, который заставил бы плакать зрителя, нужно сочувствовать людям, о которых рассказываешь. А если судьба Айви Ланн, которую изнасиловали, лишили свободы и почти на полжизни разлучили с единственной дочерью, больше не трогала меня, вряд ли что-то еще могло задеть меня за живое.