У меня болит спина. Я двигаю шеей, чтобы спало напряжение в затылке. Необычный предмет, попав в поле моего зрения, побуждает меня прервать разминку. Мое внимание притягивает нефритовый кувшин, я подхожу поближе и читаю надпись на ручке: «Кувшин Улугбека, Самарканд или Китай, XX век». Белизна и гладкость нефрита поражают, кувшин кажется шелковым. Я провожу по нему рукой: ни малейшей неровности. Если бы не арабская вязь вокруг горлышка, я приняла бы этот кувшин за китайский.

«Он принадлежал Улугбеку, сыну Тамерлана. Тот все напитки предпочитал пить из этого кувшина. Нефрит реагирует на присутствие яда и при любой опасности разбивается на мелкие кусочки».

Я оборачиваюсь. Меня пришел навестить Педро Бенто, хранитель коллекции, знающий историю каждого предмета. Кувшин Улугбека – его любимый экспонат.

Прогулка по подвалам здания захватывает, лучшего экскурсовода, чем Педро, трудно себе представить. Экспонаты коллекции прибыли со всех концов света, и ему известны происхождение и датировка каждого их них.

Время от времени он делает отсылки к иконам. Старинные заалтарные картины и религиозные полотна изобилуют католическими символами. Я не могу отвести глаз от «Благовещения» кисти фламандского художника. Педро объясняет мне его скрытую символику. Архангел Гавриил открывает Марии, что той предстоит выносить сына Божьего. Голубка у них над головами символизирует Дух святой, а оконный переплет напоминает крест. Сад на заднем плане – это рай. Я замираю на месте, не в силах отойти от картины. Архангел Гавриил напоминает мне мертвых каллиграфов, в особенности Селима, завещавшего мне свой опыт.

«Как по-вашему, Мария любила Иосифа?» – спрашиваю я.

Педро смущается, не зная, что ответить мусульманке, проникшейся восхищением к христианскому полотну:

«Она прежде всего любила своего сына, созданного в союзе с Богом…»

В Париже инструменты мне не понадобятся. Я вымыла их, начистила, но привычного блеска они не обрели. Чернильница покрылась темной пеленой, ножницы развинтились, а проклятый винт куда-то делся! Моя дощечка исцарапана так, словно на ней работала еще сотня каллиграфов. Руки мои вдруг состарились, да и сама я состарилась… Инструменты страдают вдали от дома, им не хватает плеска босфорских волн. Я засунула их в дальний угол чемодана. Не буду доставать их из футляра, если только Hyp специально не попросит. В Париже мне предстоит стремительная неделя. Hyp хочет показать мне все исторические памятники и замки в Париже и окрестностях: Фонтенбло, Версаль… Заодно привыкнем друг к другу.

Путешествие из Лиссабона в Париж кажется бесконечным. Мелькающий за окном пейзаж пробуждает во мне тревогу. Я начинаю бояться неловкого молчания и упреков. Проезжая вдоль Атлантического океана, я на некоторое время успокаиваюсь, но остановки на маленьких провинциальных вокзалах вновь повергают меня в смятение.

И вот наконец Париж. Двери вагона долго не открываются. Hyp, наверное, уже ждет.

Я брожу по платформе туда-сюда, но Нура нигде не видно. Ноги подкашиваются под тяжестью поклажи. В изнеможении я усаживаюсь прямо на чемодан и напряженно вглядываюсь в толпу. Тщетно. Какой-то юноша предлагает мне пересесть на скамейку, говорит, что там мне будет удобнее.

«Спасибо, но я жду сына. Он должен скоро прийти».

Молодой человек не настаивает. Пройдя десять метров, он оглядывается и зовет меня по имени, сам себе не веря.

Некоторое время мы в оцепенении глядим друг на друга. Внешне мой сын похож на француза, его происхождение выдают только глаза. Он берет у меня чемодан. Мы идем к выходу, почти не поднимая глаз. Иногда он украдкой посматривает на меня: может быть, мой вид его разочаровал? Его отец всегда предпочитал красавиц, и сын не был готов к тому, что я окажусь другой. Внешность у меня вполне заурядная: я высокая, с хорошей осанкой, резко очерченным профилем, ни кокетства во мне, ни жеманства… Что ж, теперь будет знать, что восточные женщины бывают и такими. Моя улыбка его смущает, теперь уже я его разглядываю, а он опускает глаза. Hyp не любитель бурно выражать эмоции, да и я считаю, что после стольких лет они будут неуместны. Хорошо, что мы друг друга понимаем.

В такси, везущем нас в квартирку Нура на улицу Сольферино, я замечаю, что ладони у него длинные и тонкие, совсем как мои, и на душе сразу становится легче. Я вспоминаю, как эти самые руки хватали меня за волосы и рвали мои жемчужные бусы, когда Нуру было не больше года.

Hyp очень печется о моем удобстве. Он освобождает для меня ящики комода, устанавливает ширму между кроватями. Смущенный неожиданной близостью, он отправляется вниз, за сигаретами.

Комнатка завалена учебниками по медицине, на полках – библиотечные книжки, на полу – пластинки.

Мы пытаемся привыкнуть друг к другу, избегая поверхностных проявлений чувств. Я не касаюсь сына, мои глаза целуют его издалека, уши впитывают его слова. Мы вместе ходим по музеям, оживленно беседуем и постепенно знакомимся ближе, ничего не говоря о себе напрямую.

Однажды за ужином, выпив вина, он признается:

– Отец никогда про Вас не рассказывал. Мне кажется, ему неприятно вспоминать о вашей совместной жизни. Вы когда-то любили друг друга?

– Это был брак по договоренности. Ваш отец на время подобрал себе жену и страну проживания. Каллиграфка вряд ли казалась ему идеальной супругой. Он скорее предпочел бы, чтобы я ему изменяла, только бы не переписывала целыми днями суры у себя в мастерской.

– Иногда вера делает людей одинокими. Отец Мутран учил нас молиться совместно. Я свои молитвы пел, Вы свои писали. Результат один и тот же.

– Мой Бог лишен слуха, он вчитывается в арабески, и моя рука управляет его неслышимой песней, как отец Мутран – вашим школьным хором.

Это сравнение позабавило Нура.

– Тем лучше для тех, кто фальшивит, – замечает он. – У них всегда есть возможность обратиться в Богу в письменном виде.

Мы выпили вина и вскоре почувствовали, что первоначальная скованность исчезла. Домой мы вернулись рука об руку. Все сразу изменилось. Неподвижная Сена казалась мне мутнее Босфора. Hyp попросил, чтобы я написала ему имя пророка, в завитке. Рожденный мусульманином, мой сын никогда не видел этого имени на письме.

Прежде чем уснуть, в состоянии полудремы мы через ширму рассказываем друг другу самые важные эпизоды нашей жизни. В темноте мы чувствуем себя раскованнее, некоторые истории смешат до слез. Вечерние разговоры входят в привычку. Мы всегда позволяем друг другу рассказать историю до конца, слушаем не перебивая. Ширма между кроватями вынуждает меня говорить громко, а хотелось бы шептать.

Я описываю сыну наш яли, домик садовника, аромат розового шербета, который Хатем обычно готовит в сильную жару. «Тебе едва исполнился год, а я уже ставила тебя на подоконник послушать, как поет муэдзин в нижнем городе. Ты смотрел в небо и думал, что это Бог в определенные часы обращается к нам из-за облаков. Я показывала тебе тонкие очертания минарета вдали, чтобы ты понял, откуда доносятся эти протяжные звуки. Ты протягивал ручку, сжимал и разжимал пальчики, словно порываясь ухватить крошечный силуэт, призывающий правоверных к молитве. Прошли годы, прежде чем ты понял, что до него целые километры. Пухлой ладошкой ты закрывал мне рот, словно пытаясь помешать мне петь вместе с ним:

Убежденный агностик, твой отец говорил, что ты пошел в него. Он не верил ни в единого Бога, ни в единственную женщину».

Вечер за вечером Hyp рассказывал мне о своем детстве, прошедшем вдали от меня. Отец Мутран заменил ему мать, а отец Камил – отца. В летние каникулы мой сын целыми днями бродил по школьному двору с мячиком под мышкой, в минуты тягостного одиночества с остервенением швыряя его в корзину. Он терял аппетит, худел на глазах. Отец Мутран подозревал, что у Нура анемия, и заставлял пить воду со ржавчиной для повышения гемоглобина.