Когда они двинулись из дворца в обратный путь, солнце уже предавалось своим цветовым забавам с дюнами, а оазис при пособничестве теней становился все плотнее. Али Рахман уступил место своему шоферу и поцеловал руку Стефани.

— Благодарю вас за то, что вы приехали. Это было большим счастьем.

Стефани высунулась из окна машины и поцеловала юношу в губы. Когда машина тронулась, она обернулась и в последний раз увидела Али Рахмана, который так и замер, прижав руку к губам, как будто пытался удержать запечатленный на них поцелуй.

Борясь с бессонницей, Стефани приняла снотворное, которое навело на нее полудрему, но не помогло уснуть. Она встала, чтобы раздвинуть слишком светлые шторы, но ее рука не нащупала никакой ткани: одна только синяя ночь и звезды. Ароматы сада и смутное стремление ее тела, казалось, сожалевшего, что у ночи нет двух рук и что она не способна на нежность, более напоминающую человеческую, заставили ее вспомнить Майка. Она порвала с ним меньше месяца назад. Стефани почувствовала, как по щекам у нее потекли слезы, но общеизвестно, что слезы глупы и горю ими не помочь. Ей не хватало вовсе не Майка, а любви. Любовь — странная штука, она обладает ужасной притягательной силой, когда ее с вами нет. Ладно, с меня довольно и самой себя, подумала Стефани. Меня даже слишком много. Налицо излишек меня. Я куплю себе чихуахуа. Это самые маленькие в мире собачки. Абсолютно беззащитные. Вот они точно нуждаются в ком-нибудь.

В пять утра она была уже на ногах и укладывала чемоданы, ругая на чем свет стоит все накупленное ею барахло, которое, наверное, выглядело оригинальным до изобретения паровой машины.

В ресторане, где ее ждали Бобо и Массимо, слуги в белых одеяниях и тюрбанах скользили так неприметно, что казалось, будто они создают тишину.

Бобо приспичило облачиться в местный костюм, он напялил бурнус, в котором выглядел как самый никудышный израильский шпион. Настроение у него было паршивое. Когда он не работал, то неумолимо оказывался лицом к лицу с самим собой и выходил из этого столкновения израненным, что неизменно выражалось в едких замечаниях, мишенью для которых становился Массимо. У Бобо был гнусавый голос ребенка, которого мучают аденоиды. Его бронкский акцент особенно сильно проявлялся по утрам, когда Бобо еще не успевал взять себя в руки.

— Нет, дорогуша, не дам я тебе пятьсот долларов, чтобы ты прикупил пять фунтов гашиша, который немедленно обнаружат на таможне. И не проси. У них теперь есть собаки, специально натренированные на эту штуку. А фокус с пакетиками, приклеенными пластырем к телу, уже проделывали миллион раз. Это больше не проходит. Тебя посадят. И ты в первый раз в жизни появишься на первых полосах газет, но он же станет и последним. И не проси. Не дам ни гроша.

— А я уже заплатил, — сообщил Массимо, злобно улыбаясь.

— Ах вот как?

— Вот так.

— И какими же деньгами, мой драгоценный?

На губах Массимо нарисовалась счастливая улыбка.

— Я продал один из твоих фотоаппаратов, «Вампу».

Лицо Бобо задрожало, как жидкое суфле, губы сложились, как у ребенка, который вот-вот расплачется, но в этой демонстративной жалости к самому себе был хорошо знакомый Стефани элемент мазохистского наслаждения. Она постоянно пыталась понять, почему человек, который так хорошо умеет сам себя мучить, все время нуждается в помощи извне.

— Мерзавец! — простонал он. — Мой лучший аппарат… Ты — продажная тварь, и притом совершенно бездарная… Я тебя вышвырну. Будешь снова крутить баранку сраного грузовика…

— Тогда он, может, опять станет человеком, — заметила Стефани.

— Заткнись, дорогая, и занимайся собственной задницей. Не моя вина, что твой негр тебя бросил!

— Говнюк паршивый, — молвила Стефани со своей самой прекрасной улыбкой.

Она отхлебнула еще апельсинового сока.

К ним неслышными шагами подошел директор гостиницы, похожий на иранского шаха, в черном жилете и полосатых брюках, в руках у него были их паспорта и авиабилеты.

— Все в порядке, cap, — сказал он, и в этом его «сар» было пятьдесят лет английского присутствия в Персидском заливе. — Самолет вылетает в семь тридцать. Рекомендуется быть в аэропорту за сорок минут до вылета для прохождения таможенных формальностей. Я велел приготовить для вас еду в дорогу… Разумеется, на борту самолета подается обед, но сами знаете, что такое местные авиалинии…

— А их самолеты часто падают? — с надеждой поинтересовался Бобо.

— Экипаж югославский, cap, — принялся успокаивать его директор. — Новое правительство, слава Богу, еще не успело подготовить хадданских пилотов. Я позволил себе заглянуть в ваши паспорта, cap.Будет ли мне позволено спросить, не являетесь ли вы потомком великой турецкой династии, которая так много сделала для этого региона в прошлом?

Бобо принял важный вид. Абдул-Хамид, последний султан Оттоманской империи, был, вероятно, самым жестоким сатрапом со времен Ивана Грозного; его портрет красовался на видном месте в квартире Бобо на Пятой авеню среди других подлинных реликвий рода Берковичей.

— Он был моим пра-прадедом со стороны отца, хотя по материнской линии я англичанин, — сказал Бобо.

Массимо издал хриплый смешок, и Бобо бросил на него испепеляющий взгляд.

Директор «Метрополя» как-то странно, изучающе посмотрел на Бобо — Стефани будет вспоминать об этом позднее, среди сомнений и ужаса, когда ее бессвязные мысли будут метаться во все стороны в поисках какого-нибудь объяснения. Она также будет вспоминать, не до конца веря в реальность воспоминания, мирную и уютную атмосферу ресторана с его коврами, по которым скользили слуги в тюрбанах, похожие на фигуры живой шахматной партии…

— Своим визитом вы оказали нам большую честь, сар…

Директор поклонился, и Бобо ответил грациозным движением головы.

— И вы тоже, мадам. И вы, синьор дель Кампо. Это была большая честь и несравненное удовольствие. Нам нечасто доводится принимать знаменитостей. Осмелюсь надеяться, что вы сохраните наилучшие воспоминания об этой поездке…

Он удалился.

— Какой болван, — сказал Массимо.

— Да, раз он принял тебя за знаменитость, — съязвил Бобо.

Стефани встала и пошла допивать апельсиновый сок в холле, возле бассейна с золотыми рыбками.

Какой-то смуглолицый человечек приветливо улыбнулся ей из глубин кресла, обитого алым плюшем, от одного лишь взгляда на который становилось жарко.

— Извините, что не встал вам навстречу, — сказал он вежливо. — Я слишком глубоко в нем утонул.

Стефани рассмеялась — чем, похоже, привела собеседника в полный восторг. Он достал бумажник, вынул из него две фотографии и протянул ей.

— Моя жена и мои сыновья, — сказал он.

Стефани, как и полагалось, выразила восхищение внушительной темноволосой дамой, окруженной тремя тщательно начищенными мальчиками. За снимками последовала визитная карточка: «Ахмед Алави, шелк, серебро, золото, драгоценности, поставщик Их Величеств имамов с 1875 года. Подлинность гарантируется».

— Мы — династия ювелиров, — сказал с гордостью господин Алави. — Это благородное ремесло. Люди приходят и уходят, а камни остаются.

— Как это верно, — почтительно заметила Стефани.

Она питала к клише ту же снисходительную симпатию, что и к пожилым дамам, которым помогают перейти улицу.

— Видите ли, во всякой вещи важна подлинность, — продолжил человечек, который явно отличался склонностью к философии. — Красивый бриллиант никогда вас не обманет… Он всегда держит свои обещания — и даже перевыполняет их, так как цены постоянно растут…

Стефани всегда носила одну лишь дешевую бижутерию, что продают в драгсторах, [31]и темные, чуть грустные глаза господина Алави тактично избегали смотреть на ее украшения, посредственность которых, видимо, оскорбляла его лучшие чувства. Он продолжал говорить о сапфирах и изумрудах, рубинах и бриллиантах, а его пальцы перебирали янтарные четки, и шарики, сталкиваясь, издавали сухой стук, напоминавший Стефани звуки игры в маджонг на улицах Макао. Появился слуга с двумя крошечными чашками кофе на подносе и обязательной розой в бокале. К удивлению Стефани, господин Алави внезапно повысил голос — так, чтобы его слышал слуга, — и завел похвальный гимн во славу нового демократического режима и блестящих перспектив, которые политические перемены открывали перед страной.