Не обнаружена пока и записка Серова, в которой он, прежде чем был подготовлен официальный меморандум советского правительства, должен был сообщить Хрущеву и Булганину, соответственно первому секретарю ЦК и председателю Совета Министров, о том, что в действительности произошло с Валленбергом.
Зная повадки Хрущева, я утверждаю, что он сохранил в своем архиве записку Серова, безусловно содержавшую серьезный компромат на Молотова. Для Хрущева эта записка имела существенное значение в обстановке обострившейся борьбы за власть в начале 1957 года, завершившейся, как известно, разгромом так называемой антипартийной группы Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Шепилова. Однако в силу неясных для меня причин Хрущев не использовал дело Валленберга против Молотова. Я помню, как следователи весьма настойчиво добивались от меня данных об участии Молотова в секретных сделках с западными промышленниками и дипломатами, и я понимал, что их вопросы далеко не случайны. Однако имя Валленберга тогда не фигурировало.
Серов должен был обязательно обратиться к Хрущеву за разрешением на уничтожение материалов по делу Валленберга. Вполне вероятно, что после этого они и были уничтожены. Причина ясна: Молотов в феврале 1957 года был еще в силе и оставался весьма влиятельной фигурой в руководстве. Он, как и другие государственные деятели, имевшие прямое отношение к скандальным и преступным акциям, был заинтересован, чтобы документальные свидетельства исчезли.
Должно сохраниться и другое письмо Серова, в котором он обязан был доложить Хрущеву, что дело Валленберга уничтожено.
Последний раз дело Валленберга расследовалось по приказу Горбачева под наблюдением Бакатина, председателя КГБ. Новое расследование подтвердило, что Валленберг действительно умер в тюрьме. Было также установлено, что его следственно-архивное и тюремное дела уничтожены.
Вероятно, некоторые подробности поисков материала по делу Валленберга знает внук Молотова Никонов, профессор, депутат Государственной Думы, бывший тогда помощником Бакатина.
К сожалению, архивы, как и рукописи, увы, горят и уничтожаются. Но следы остаются. Бывают находки совершенно случайные и неожиданные. Так, технический сотрудник в архиве КГБ, не имевший никакого отношения к расследованию дела Валленберга, обнаружил его дипломатический паспорт и личные вещи в пакете, выпавшем из увесистой пачки неразобранных документов.
После громкого скандала, вызванного выходом в свет моей книга на Западе, я написал в мае 1994 года по просьбе русско-шведской комиссии по делу Валленберга объяснение в учетно-архивный отдел Федеральной службы безопасности. Мой сын беседовал с шведскими представителями: выяснение истины о деле Рауля Валленберга зависит в немалой степени и от шведской стороны, которая упорно отказывается предать гласности данные его отчетов о контактах с немецкими и американскими спецслужбами в 1941 -1945 годах.
Я думаю, что когда-нибудь исследователи все-таки доберутся до наших и зарубежных архивных материалов, как это произошло с катынским делом, и поставят точку в запутанной и трагической истории Валленберга.
Попытка наших властей, надо сказать, небезуспешная, скрыть правду о Валленберге напоминает дело о расстреле в 1940 году польских военнопленных в Катынском лесу под Смоленском и других местах. Только в 1992 году в прессе были опубликованы архивные материалы этого дела, в частности рапорт бывшего председателя КГБ Шелепина об уничтожении документов, связанных с преступной акцией (Шелепин в 1959 году обращался к Хрущеву, чтобы получить разрешение на их уничтожение). Все это дает основание предполагать, что и с делом Валленберга поступили так же.
Хотя Борис Николаевич Ельцин передал Лexy Валенсе документы и дело о польских военнопленных вроде бы уже закрыто, покров тайны все еще не сброшен до конца. В извлеченных из архивов КГБ документах нет сведений, как планировалась и проводилась эта акция. Даже те, кто активно занимался вербовкой польских офицеров, не представляли, какая судьба ожидает военнопленных, отказавшихся сотрудничать с НКВД. Я предполагаю, что об этом знал Райхман, имевший отношение к польским делам.
Официальное сообщение правительства гласило, что польские военнопленные, находящиеся в лагерях, попали в руки немцев и были расстреляны. Действительно, некоторые польские офицеры были убиты из немецкого оружия. Тогда многие, и я тоже, поверили этой версии.
Впервые я услышал, что польских военнопленных расстреляли мы, от генерал-майора КГБ Кеворкова, заместителя генерального директора ТАСС в 80-е годы. Он сказал, что Фалин, заведовавший Международным отделом ЦК КПСС, в 70-е годы получил выговор от Андропова за проявленный интерес к катынскому делу и предложение начать новое расследование. Меня поразило, что, по словам Кеворкова, в ЦК больше всего были озабочены, как скрыть, что уничтожение польских офицеров было проведено по решению Политбюро.
Говоря о преступном массовом уничтожении польских военнопленных и попытках Хрущева и Горбачева скрыть эту трагедию, надо отметить и то обстоятельство, что, возможно, расстрел поляков в 1940 году был своего рода мщением, сведением счетов с ярыми антисоветчиками, польскими офицерами, за уничтожение сорока тысяч (по разным данным разные цифры) наших военнопленных в польских концентрационных лагерях после поражения Красной Армии в 1920 году под Варшавой.
В 1953 году меня и Эйтингона обвинили в том, что мы организовывали ликвидацию неугодных Берии людей с помощью ядов на специальных конспиративных квартирах, в загородных резиденциях и эти убийства преподносили как смерть от несчастных случаев. Абакумов также обвинялся в уничтожении неугодных ему людей. Вопреки требованиям закона, ни в обвинительном заключении, ни в приговоре по нашим делам не фигурировали имена “наших жертв”. И это не было случайностью или результатом небрежной работы следователей, нет, - они свое дело знали. Жертв просто не было, не существовало. В сведении личных счетов Берии и Абакумова с их противниками ни я, ни Эйтингон участия не принимали.
Все тайные ликвидации двойных агентов и политических противников Сталина, Молотова, Хрущева в 1930— 1950 годах осуществлялись по приказу правительства. Именно поэтому конкретные боевые операции, проводимые моими подчиненными совместно с сотрудниками “Лаборатории-X” против врагов, действительно опасных для советского государства, как тогда представлялось, ни мне, ни Эйтингону в вину не ставили. Абакумову, лично отдававшему приказы от имени правительства о проведении операций, они также не ставились в вину. Берия же в 1945—1953 годах не имел к этим делам никакого отношения и даже не знал о них.
Вся работа “Лаборатории-X”, не только научная, была хорошо известна как тем, кто занимался расследованием дела Берии и Абакумова, так и правительству и ЦК партии, наблюдавшим и направлявшим ход следствия по этим делам и определявшим его содержание.
В обвинительном же заключении по моему делу утверждалось, что именно я наблюдал за работой сверхсекретной токсикологической лаборатории, которая экспериментировала с ядами на приговоренных к смерти заключенных в период с 1942 по 1946 год. Это обвинение было снято при моей реабилитации, поскольку в архивах ЦК КПСС и КГБ обнаружили утвержденное правительством Положение, регулировавшее всю деятельность этой лаборатории и порядок отчетности о ее работе. “Лаборатория-X” мне не была подконтрольна. Я не мог ни отдавать приказы ее начальнику Майрановскому, ни использовать яды против кого-либо, ни тем более проводить с ними эксперименты на людях. И сейчас показаниями, выбитыми у Майрановского, якобы участника сионистского заговора в МГБ, которого никогда не существовало, пытаются спекулировать, чтобы дискредитировать меня и Эйтингона. Причем делают это люди, прекрасно отдающие себе отчет в том, что использование потерявших юридическое значение показаний против реабилитированных людей, выставляет их самих в неприглядном свете.
В 1951 году Майрановский вместе с Эйтингоном, Райхманом, Матусовыми А. Свердловым были арестованы и обвинены в незаконном хранении адов, а также в том, что они являются участниками сионистского заговора, цель которого — захват власти и уничтожение высших руководителей государства, включая Сталина. Рюмину, который возглавлял следствие по этому делу, удалось выбить фантастические признания у Майрановского (он отказался от них в 1958 году) и заместителя начальника секретариата Абакумова Бровермана. Когда в конце 1952 года Рюмин, будучи заместителем министра госбезопасности Игнатьева, был снят с должности, следственная часть не могла представить обвинительное заключение против Майрановского в том виде, как его подготовил Рюмин. Показания начальника токсикологической лаборатории не подкреплялись признаниями врачей, арестованных по делу Абакумова, которые не имели понятия об этой лаборатории.