Отец стыдливо объяснил ей суть финансового соглашения, предложенного ее матерью, и высказал мнение, что им лучше остаться во Франции.

— Разве тебе не кажется, папа, что хорошо бы вернуться в Англию, — робко предложила Марсия. — Мы могли бы жить в деревне, где жизнь намного дешевле. Я бы вела хозяйство, мы скопили бы немного денег, завели птицеферму или занялись коневодством.

— Хуже придумать нельзя, Марсия, — решительно воспротивился полковник. — Не говоря уже о том, что зима в Англии катастрофически отразится на моем здоровье.

Марсия вздохнула. Начиная разговор, она заранее знала, что из этого ничего не получится. Да пожалуй, и сама не представляла себе, чтобы отец работал на ферме или тихо коротал дни в деревенском коттедже.

Она же продолжала скучать по запаху сохнущего на солнце сена, по мычанию коров и бодрящим морозным утрам.

Марсия устала от яркого солнца и ленивой расслабляющей атмосферы Лазурного берега.

Ей хотелось ощутить капли дождя на своем лице, холодный обжигающий морской ветер и, проснувшись утром, увидеть белый покров снега за окном и знать, что вода для умывания, оставленная в тазу на крыльце, покрылась тонкой корочкой льда.

Она привыкла к холоду, как привыкла к прочим трудностям жизни, и терпеть не могла расслабляющей роскоши южных курортов.

Пансион, где они с отцом поселились, человек из окружения ее матери едва ли счел бы комфортабельным и еще менее того — роскошным. Марсии он казался не только жарким и душным, но и безвкусным, претенциозным.

Она тосковала по чистым оштукатуренным стенам своей спаленки на ферме, темным балкам потолка, ветру — он дул прямо в окна и приносил соленый запах настоящего моря. Не такого, как Средиземное, голубое, мелководное, оно не вселяло ни бодрости, ни энергии, в нем не было мощи и величия океанских вод, омывающих берега Англии.

Однако, сознавая всю бесполезность протестов, Марсия отмалчивалась с привычной апатией и соглашалась с многочисленными предложениями отца, как им жить дальше.

Со временем Генри Флетчер привязался к дочери, как к чему-то удобному и успокоительному. Хорошо жить с человеком, который ни в чем тебя не упрекает и не напоминает тебе о твоих недостатках.

В то же время ему не нравилась молчаливость Марсии, ее способность уходить в свои мысли, когда она отдалялась от всех, даже от него.

Генри, как это свойственно многим англичанам, страшился тишины. Это было что-то непонятное, от него независящее, к чему он не мог быть причастен.

Он любил беседу ради беседы, оригинальностью мысли не блистал и страшно пугался, когда между ним и собеседником в разговоре возникала пауза.

Прожив год с отцом, Марсия начала замечать в нем странное беспокойство.

А вскоре поняла и его причину. Генри постепенно пришел к твердому выводу, что Марсии неплохо бы выйти замуж.

Он не собирался просто сбыть с рук свою дочь, но ему время от времени виделись прекрасные картины холостяцкой жизни, полной свободы: иди, куда хочешь, знакомься, с кем хочешь, в вечно меняющейся толпе, которая наводняет Лазурный берег.

У Генри до известной степени еще сохранилась совесть, и он не принимал приглашений, если они исключали присутствие его дочери, — с чем, кстати, никогда не считалась мать Марсии.

Мысль о том, что Марсия с удовольствием осталась бы дома одна, никогда не приходила ему в голову. Роль сопровождающего сильно обременяла полковника. Поэтому он не раз подумывал о том, что недурно было бы познакомиться с какой-нибудь веселой сорокалетней вдовушкой. Но присутствие Марсии усложняло эту задачу.

Разведенный и свободный, он рассчитывал рано или поздно снова жениться, но на сей раз на женщине с деньгами.

Но интуитивно, не особенно напрягая воображение, представлял себе, как те женщины, которые привлекают его и могут согласиться на брак с ним, воспримут такую падчерицу, как Марсия.

Невольно, вопреки самому себе, он вынужден был признать, что его единственное дитя — натура тонкая и сложная. Он не смог бы выразить это словами, но понимание этого тревожило его, ибо подспудно не сулило спокойствия и удобств в их совместной жизни.

У Марсии же мысль о замужестве как спасительном выходе для нее и для отца вызвала протест и страх. Шло время, и она все больше убеждалась в том, что мать ее поступила мудро, решив, что ей следует жить вместе с отцом.

Разлучить их может лишь обручальное кольцо Марсии, но от этой мысли ее всякий раз пробирала дрожь. Она мало встречала в своей жизни мужчин, но те, с кем довелось ей познакомиться на Ривьере, вызывали в ней скорее чувство отвращения; в то же время общество молодых людей, неотесанных и грубоватых, бедно одетых, с плохими манерами, было ей в равной степени неприятно.

Марсии было восемнадцать, когда мать ушла от отца. Глэдис Флетчер, оставляя дочь, не подозревала, в какой ненависти к браку выросло ее дитя. Сама мысль о том, что она тоже должна искать спасение в браке, что ее освобождение от отца и возможность покинуть Ривьеру зависят от какого-то неизвестного мужчины, была ненавистна Марсии.

Она мечтала о прекрасном принце, которого полюбит и который тоже будет нежно любить ее. Но почему-то он представлялся ей на фоне серого туманного неба, в теплом твидовом костюме, спасающем английского джентльмена от капризов родного климата. Ее принцу не было места ни среди белофланелевой праздной толпы на Ривьере, ни среди полуголых законодателей моды на теннисных кортах, ни среди игроков в мяч на пляже.

Чем больше она узнавала такой тип мужчин, тем невероятнее и ужаснее казалась ей мысль о браке и тем упорнее ее отец напоминал ей, что пришла пора найти себе мужа.

Малколм убеждался в том, что самочувствие его с каждым днем улучшается. К нему снова вернулся нормальный сон. Однако временами он все еще просыпался среди ночи, слыша, как зовет его больная Флоренс, и порывался помочь ей. Но и эти кошмары постепенно уходили, и по утрам он просыпался отдохнувшим и в хорошем настроении, чего не испытывал так давно.

Наконец он решил, что пора держаться более естественно и свободно, приобрести друзей, встречаться и беседовать с интересными людьми. Новые впечатления и знакомства помогут ему снова стать общительным и светским человеком, как все, кто окружает его здесь.

Не имея других знакомых и друзей на Ривьере, кроме полковника и его дочери, и будучи слишком сдержанным, чтобы знакомиться самому, он начал заводить разговоры с прислугой отеля.

Это было нетрудно, ибо какой француз откажется поговорить о себе и своей семье, похвалиться красавицей женой или любовницей, а уж если речь заходит о детях, он способен замучить длинными рассказами о постигших их болезнях и несчастных случаях.

Не прошло и нескольких дней, как Малколм знал почти все о семьях слуги отеля, бармена и старшего лакея по этажу, который оказался наиболее интересным собеседником из всех.

До войны Пьер жил несколько лет в Англии. Он попал туда еще мальчишкой; был на побегушках при кухне в отеле «Савой». Это считалось обязательной школой для всех будущих официантов в Европе.

Он воевал за свою родину в альпийском батальоне, а позднее какое-то время был слугой у английского джентльмена, жившего за границей.

Пьер свободно изъяснялся на английском, обогащая его междометиями и идиомами из родного языка.

Это был забавный, веселый человек: по утрам он входил в номер с неизменной улыбкой на лице, каждый раз приветствуя Малколма так, словно был несказанно рад снова видеть его, и с особым тщанием заботился о выборе меню для завтрака.

Он доверительно сообщил Малколму, что единственное его увлечение — охота. Все, что ему удается сберечь за год, он тратит на то, чтобы провести отпуск в родном Эксе, наслаждаясь любимым видом «спорта», как он это называл.

Его жена и маленький сын, в котором он души не чаял, жили с ним в Каннах, но в настоящее время мальчик приболел, и его отправили к деду в горы в надежде, что свежий воздух принесет ему пользу.