Позвольте мне сразу заметить, что, несмотря на все неприятности, которые он причинил мне в разное время, и небольшие отличия, наблюдаемые между нашими характерами, я полюбил Эйба Линкольна с той минуты, как только его увидел. Он сидел, откинувшись на стуле, с легкой улыбкой, таящейся в уголках глаз, и слегка похрустывал пальцами. Даже не моту сказать, чем он мне так понравился; полагаю, что в своем роде он был столь же отъявленным мошенником, как и я, вот только интересы у него были другие, а таланты — неизмеримо большие. Я не считаю его хорошим человеком, но, поскольку об этом судит история, полагаю, что он сделал много хорошего. Но не это питало мое восхищение, как и не то, что он обладал своеобразным сардоническим юмором, столь похожим на мой собственный. Думаю, что я проникся к нему симпатией потому, что, бог весть по какой причине, он и сам симпатизировал мне. А ведь лишь немногие люди, узнавшие меня столь же хорошо, смогли решиться на это.

Помню только несколько его замечаний, брошенных за столом. Один раз, когда я описывал нашу битву с амазонками, кто-то из нашей компании воскликнул:

— Вы считаете, что женщины могут сражаться, пытать и убивать, защищая своих мужчин? Наверное, нет другой страны на свете, где такое возможно.

А Линкольн очень язвительно поинтересовался у него:

— Вам, видимо, нечасто приходилось посещать политические чайные вечера здесь, в Вашингтоне, сэр?

Все рассмеялись, а тот парень ответил, что даже в высшем вашингтонском обществе ему не приходилось видеть чего-либо достойного сравнения с моими описаниями.

— Наберитесь терпения, сэр, — заметил Линкольн, — в конце концов мы пока молодая страна. Без сомнения, со временем мы еще достигнем уровня цивилизации, сравнимого даже с дагомейской.

Я заговорил о Спринге, и Чартерфилд был неприятно удивлен, что человек с такими достоинствами смог превратиться в такого негодяя.

— Да ладно, — обронил Линкольн, — почему бы и нет? Некоторые из самых больших мерзавцев в истории в свое время получили прекрасное образование. Без него они вполне могли бы остаться честными гражданами. Несколько лет, проведенных в колледже, не превратят дурного человека в ангела — они лишь отлакируют его пороки.

— О, — сказал Чартерфилд, — это может быть правдой, но вы все же должны согласиться, что добродетель чаще ходит рука об руку с образованностью, чем с невежеством. Вы хорошо знаете, что преступные элементы в большинстве своем состоят из тех, кто был лишен благ образования.

— И поскольку они невежественны, то дают себя поймать, — улыбнулся Линкольн, — а ученый плут всегда уйдет незамеченным.

— Как, вы приравниваете учение ко злу? — воскликнул кто-то. — Какого же мнения вы должны быть о наших ведущих блюстителях правосудия и политиках? Неужели и они не добродетельны?

— О, вполне добродетельны, — согласился Линкольн, — другое дело, кем бы они были, если бы получили хорошее образование.

Когда я закончил свой рассказ и выслушал немало поздравлений и выражений восторженного изумления, именно Линкольн отметил, что мне, наверное, трудно было так долго играть свою роль среди работорговцев. Не счел ли я это слишком большим бременем? Я ответил, что да, но, к счастью, я хороший актер.

— Да, вы должны им быть, — заметил он, — а ведь я говорю как политик, который знает, как это трудно — обманывать людей.

— Ну, — сказал я, — мой собственный опыт в этом вопросе подсказывает, что можно постоянно обманывать нескольких людей, или всех — лишь некоторое время, но я полагаю, что очень трудно обманывать всех и всегда.

— Это так, — кивнул он, и широкая улыбка озарила его некрасивое лицо, — да, мистер Комбер, это действительно так.

Из этой застольной беседы я также вынес убеждение, что взгляды мистера Линкольна на рабов и работорговлю, которые могут показаться странными сегодня, в двадцатом веке, несколько отличались от общепринятых. Припоминаю, что как-то он назвал негров «самым досадным недоразумением этого континента, не исключая даже демократов».

— Да полно, — заметил кто-то, — они же в этом не виноваты.

— Если я вдруг заболею ветряной оспой, — возразил Линкольн, — то также буду в этом не виноват, однако, уверяю вас, подхватив эту заразу, я все же стану досадной обузой для моей семьи — несмотря на то, что мои близкие будут любить меня по-прежнему.

— Ну, это уже лучше, — засмеялись остальные, — вы можете считать негров недоразумением и утверждать, что любите их, — это удовлетворит даже самого упрямого аболициониста.

— Думаю, что да, — согласился Линкольн, — как множество других политических утверждений, это будет неправдой. Я с переменным успехом пытаюсь полюбить всех моих бедных соотечественников — и негров в том числе. Но правда состоит в том, что я люблю или ненавижу их не более и не менее, чем другие живые существа. Вот ваш заклятый аболиционист — он видит рабство и чувствует, что должен любить его жертвы, а потому и утверждает, что они обладают качествами, заслуживающими столь необычной любви. На самом деле этих качеств в них не более, чем и во всех остальных людях. Ваши ярые борцы с рабством путают сочувствие с любовью, что приводит их к некоему восхвалению негров, а это при ближайшем рассмотрении ничем не оправдано.

— Несомненно, жертва несчастья, столь горестного, как рабство, заслуживает особого внимания.

— Конечно, — сказал Линкольн, — особого внимания, особого сочувствия — всего того же, что получаю и я, заболев ветряной оспой. Но то, что я болен, не делает меня более достойным или ценным человеком, каковыми некоторые считают жертв рабовладельцев. Говорю вам, сэр, если послушать кое-кого из наших друзей, то можно поверить, что все плантации и лагеря рабов от Флориды до Миссисипи населены сплошь апостолами Господа нашего. Здравый смысл говорит мне, что это — ложь; раб, будучи Божьим созданием и обладая человеческой душой, ничем не лучше любого из нас. Но если я скажу что-либо подобное Кассиусу Клею, он бросится доказывать мне ошибочность моей точки зрения с помощью ножа. [XXXII*]

— Вы слишком долго работали над вашим биллем против рабства, — рассмеялся Чартерфилд, — и сгущаете краски.

— Ну да, сэр, по всей видимости, это так, — ответил Линкольн, — я хотел бы получать по десять долларов всякий раз, когда я выигрываю дело в суде, ни минуты не сомневаясь в честности и правоте моего клиента, и всеми силами приближая принятие нужного ему вердикта, а к завершению процесса еще и не чувствовать усталости от этого достойного клиента. Я не хотел бы выносить все это за пределы сей комнаты, джентльмены, но поверьте, бывают минуты, когда, прости меня, Господи, я чувствую себя немного усталым от всех этих негров.

— Вас мучает совесть, — заметил кто-то.

— Черт возьми, людей, которые считают, что меня мучает совесть, хватает с избытком, — проворчал Линкольн, — они думают, что я не могу договориться с собственной совестью, вот и пытаются встревать между мной и ней. Однажды я уже был достаточно глуп, чтобы рассказать одному джентльмену и еще одному очень и очень достойному человеку то, что говорю вам сегодня: негры, которые привлекают наше особое внимание и которым мы оказываем наше особое сочувствие, тем не менее являются досаднейшим недоразумением. Я говорил и говорю, что они — клин, который будет раскалывать наше общество долгие годы, и что они могут привести к возникновению катастрофы национальных масштабов, причем сами по себе не будут в этом виноваты. Полагаю, я закончил тогда пожеланием, чтобы все негры отправились обратно в Африку. Мой собеседник был шокирован. «Странные речи, — сказал он, — для главного вдохновителя билля против рабства». — «Я создаю законопроект по очистке сточных канав, — ответил я, — они тоже — досадное недоразумение». Бездумная ремарка и, без сомнения, сомнительная аналогия — и мне пришлось расплачиваться за это. «Боже праведный, — воскликнул мой собеседник, — вы же не хотите на самом деле сравнить человеческие души с нечистотами?!» — «Не все», — ответил я, но не стал продолжать, поскольку он бросился вон в гневе, поняв меня абсолютно превратно.