Майкл Риш состарился прежде времени — дряхлый старик, беспомощный, впавший в детство. Трагедия. Ведь когда-то он был одним из лучших канадских дипломатов, работал в Праге, в Москве, в Вене. Блестяще разбирался в тонкостях отношений с Советами и умело находил компромиссные решения. Служил своей стране на международной арене в самые тяжкие годы послевоенного противостояния Востока и Запада, когда опустился железный занавес и позднее, в 1968-м, когда русские вошли в Прагу. В ту пору Майкла высоко ценили и у нас, и на родине. Из-за жесткой позиции нашего правительства мы практически не могли содействовать выезду диссидентов из Чехословакии, а вот канадцы, во многом благодаря усилиям Майкла, сумели вытащить оттуда огромное количество ученых, интеллектуалов и политических беженцев. Теперь, в своем изготовленном на заказ инвалидном кресле, Майкл Риш — только видимость. Калека, белый как лунь старик с замашками пятилетнего ребенка.

Вопросов много, ответов мало. Мег совершенно ничего не рассказывает — ни мне, ни другим. Она ревниво оберегает мужа и гордо, чуть ли не с вызовом, везет его по жалким остаткам жизни, примерно так же, как везла бы умственно отсталого калеку-ребенка. Будь у Мег такой ребенок, она бы, с одной стороны, ни в чем ему не отказывала, а с другой — открыто выставляла на всеобщее обозрение.

В том, как она сейчас демонстрирует нам Майкла, сквозит что-то почти непристойно добродетельное. Добродетельное, вызывающее, яростное.

Вдобавок эта демонстрация чем-то сродни повадкам иных ветеранов войны, мне доводилось видеть подобное. Сгораешь от стыда, испытываешь замешательство. Отчаянно желаешь, чтобы этого не было. Ранения и шрамы — дело сугубо личное. Их не выставляют напоказ. И Майкл изранен, он весь — сплошной тремор, непроизвольные движения и детская зависимость от окружающих. Но Мег выставляет его перед всеми — на террасах, на дорожках, — словно у него совершенно нет гордости.

Ладно, не моя это печаль. Не мое дело. Я никогда и ни с кем об этом не говорила, тем более с Мег. Да, меня коробило — и она явно замечала мое раздражение, — но на эту тему мы словом не обмолвились. Ее любовь к Майклу полна безудержной страсти. И каковы бы ни были причины, заставляющие ее демонстрировать нам недуги мужа (а его — все это терпеть), они касаются только ее одной.

В то утро, когда я вошла к ним в гостиную, Майкл был в спальне, Мег приводила его в «дневную кондицию».

Я услышала, как спустили воду в унитазе. Потом донесся голос Мег: «У нас гости». Снова шум: она усадила его в кресло и — клянусь! — чмокнула в макушку. (Она часто наклонялась к нему и чмокала в макушку. Ведь когда-то он был такой красивый.)

— Это всего лишь я! Несса… — крикнула я.

— Пришла наша лучшая подруга, — сообщила Мег Майклу.

Меня это весьма обрадовало, потому что я считала ее своей лучшей подругой, а Майкла глубоко уважала и любила, но ровно настолько, чтобы не вызывать ревности. Я не претендую ни на ту часть Мег, которая принадлежит ему, ни на ту часть его, которая принадлежит ей. Нас связывает дружба, а не любовный роман.

Романов у меня никогда не было, и я это сознаю.

Они вошли в гостиную — одно существо; часть этого существа в кресле, живые мощи под рубашкой. Голова у Майкла, как всегда, опущена, подбородок лежит на груди, руки, скрюченные артритом, усеянные печеночными пятнами, цепляются за край пледа, укрывающего ноги. Я видела мыски его ботинок и отвороты темно-серых фланелевых брюк. Рубашка, галстук, твидовый пиджак — все без изъяна. Мег, другая часть этого существа, стояла за креслом, пальцы, обхватившие рукоятки, побелели, как мне показалось, в неожиданном приступе нервозности. Что ни говори, я впервые после годичного перерыва увидела Майкла.

С тех пор его состояние ни на йоту не улучшилось. Скорее наоборот. Пришлось напомнить себе, что ему всего лишь семьдесят, хотя на вид он ровесник Колдера или даже постарше.

Мег остановила кресло на солнышке.

Я стояла в тени.

— Это Ванесса, Майкл, — объявила Мег. — Пришла поздороваться.

— Привет, — сказала я, не двигаясь с места.

Мег протянула руку, поднесла палец к подбородку Майкла. Подняла ему голову.

— Привет, — повторила я.

— Привет, — отозвалась Мег, единственный его голос. — Подойди, — сказала она, уже за себя, и ободряюще кивнула.

Как я сумела? Поцеловать его и не заплакать?

Лицо, которое я увидела, выйдя на свет и присев перед Майклом на корточки, было бледной маской паралитика. Немые губы плотно сжаты. Глаза смотрят из темных ям, и в них плещется панический ужас неспособности высказаться.

Я закрыла глаза и поцеловала его в щеку.

Уже собираясь встать, я вдруг заметила, что пальцы Майкла скребут по пледу — изувеченные птицы, — ищут мою руку.

— …ет, — сказал он, — …а.

Привет, Ванесса.

29. Мы с Мег сидели на их маленькой, затянутой сеткой террасе. Майкл был в гостиной, слушал радио.

— Ладно, — сказала я. — Что же будет дальше?

Мег смотрела вдаль — в сторону океана, в сторону айсберга.

— Смерть, — сказала она. — Надеюсь, тут. Мне хочется, чтобы он умер тут.

Я постаралась принять это как можно спокойнее, но потом, увы, сказала:

— Уэллсы об этом знают?

— Здесь и раньше умирали. И ничего, они справлялись.

— Эти Уэллсы очень молоды, — напомнила я. — Они не такие, как их родители. И гостиницу держат всего пять лет.

— Пять лет Майкловой болезни. Они же не слепые. Знают, что он умрет.

— Хорошо, но справедливо ли это по отношению к нему?

Мег не ответила, только спросила:

— Где бы ты предпочла умереть, Ванесса?

Я кивнула.

— Да. Ты права.

Она действительно была права. Лучшего места, чтобы умереть, не найти.

Потом Мег рассмеялась.

— Мне едва удалось провезти его сюда.

Я спросила почему — думая, что на границе возникли какие-то проблемы. Риши живут в Монреале и в Штаты всегда въезжают через Шамплейн, а тамошние пограничники зловредностью не отличаются.

— Нет, — ответила она. — Они давно к нам привыкли. Дело не в них. Всё случилось здесь, на Холме Саттера.

— Да? А что случилось-то? Машина сломалась?

— Нет-нет. Ничего подобного. — Она закурила "Дюморье», аккуратно извлекла сигарету из красной иностранной пачки и курила, как всегда, с удовольствием.

— Что же тогда?

— Ты не знаешь?

Я покачала головой. Во мне закипало раздражение. Не люблю я детских игр в угадайку.

— Я просто так спросила. В гостиничной конторе тоже как будто бы не знают об этом. — Мег глубоко затянулась и выдохнула дым. — Там были орды полицейских. — Она прищурилась сквозь дым. — Полиция штата, десяток машин. Устанавливали на дороге заграждение.

— Правда? Интересно, зачем. Там что, произошла авария?

— Непохоже. Нет. Что-то другое, только я не знаю что. Возможно, связанное с безопасностью. Они остановили нас, задавали мне вопросы, весьма наглые, на мой взгляд.

Я улыбнулась. Полиция всегда была наглой!

— Например?

— Допытывались, где родилась я, где родился Майкл и бывали ли мы здесь раньше.

— Перепись, — пошутила я.

— Нет, не перепись. Не шутка. У них был целый список фамилий…

Я подалась вперед.

— Вот как?

— Да. Целый список, и мы, очевидно, в нем значились.

— Правда?

— Да. Правда. Полиция штата. Потом они спросили меня о природе Майкловой болезни. У меня не было ни малейшего желания распространяться на эту тему. Чертовы нахалы! А уж когда они заглянули в свой список и сказали, там-де не указано, что он болен, я рассвирепела окончательно. Вышла из себя! Достала паспорта — и это сработало! Проезжайте, сказали они. Сволочи. Проезжайте!Можно подумать, мы в Россию едем.

Я на секунду закрыла глаза.

Они сказали: проезжайте.Проезжайте?

Как будто там граница. На Холме Саттера. Мег посмотрела на меня. Улыбнулась, легонько потрепала по руке.

— Так приятно — снова видеть тебя.