– Четверых? – переспросил Рэтлиф. – Это что же – тот кузнец, ну, не кузнец, а так – который кузницу себе приспособил, чтобы в холодке посидеть, покуда не приспеет пора идти домой в очередной раз за стол садиться, как его – Эк, что ли? И еще один – этот подрядчик, бизнесмен этот, менеджер…

– Он на будущий год собирается в школе учить, – тихонько проронил Талл. – Так говорят, во всяком случае.

– Нет, нет, – отмахнулся Рэтлиф. – Я про этого, который из Сноупсов. Ну тот, второй. А. О. Его еще Джек Хьюстон в лохань с водой швырнул тогда в кузнице.

– А это он и есть, – сказал Талл. – Говорят, он на будущий год в школе учить будет. Тот учитель, что раньше был, вдруг ни с того ни с сего сразу после Рождества съехал. Должно быть, тебе об этом тоже еще не говорили.

Но Рэтлиф уже не слушал. Ему было не до учителя, который съехал. Он уставился на Талла, от неожиданности даже утратив на миг ироническую мину.

– Что? – выдохнул он. – Учить в школе? Вот тот? Тот Сноупс? Тот, который появился в кузне в день, когда Джек Хьюстон… Погоди, Одэм, – растерянно помаргивая, говорил он, – я, конечно, болел, но вряд ли стал от этого хуже слышать.

Букрайт не ответил. Со своим хлебом он уже покончил, повернулся и взял кусок с тарелки Талл а.

– Ты все равно его не ешь, – сказал он. – Сейчас скажу, чтобы нам еще принесли.

– Вот черт, – сказал Рэтлиф. – Будь я проклят, я ведь как увидел его, сразу понял, что тут что-то не так. Вот оно в чем дело. Он просто не на том фоне мне попался – кузница какая-то, пахота опять же… Учитель! Как это я не сообразил! Нашел себе единственное место на всем белом свете – а уж на Французовой Балке и подавно, где он не только может сыпать этими своими присловьями без передыху целый Божий день, но еще и деньги за это получать. Вот черт, – повторил Рэтлиф. – Стало быть, Билл Варнер и это проворонил. Флем сожрал лавку, сожрал кузницу, а теперь и за школу принимается. Осталось только в дом к Варнеру забраться. Потом-то он естественно, за вас примется, но с домом дядюшки Билла придется ему повозиться, потому что Билла.

– Ха! – кратко выдохнул Букрайт. Ломоть, взятый с тарелки Талла, он съел и снова позвал буфетчика: – Послушайте! Мне бы пирога кусок, пока ждать приходится.

– Какого пирога, мистер Букрайт? – спросил буфетчик.

– Какого-какого… съедобного, – ворчливо отозвался Букрайт.

– …потому что Билла из собственного дома выжить – поди попробуй, – продолжил Рэтлиф. – Тут он может крепко упереться. Так что смотрите, не пришлось бы Флему за вас за всех приняться раньше, чем у него намечено.

– Ха! – снова сказал Букрайт, неожиданно и жестко. Буфетчик придвинул к нему пирог. Рэтлиф поглядел на Букрайта.

– Не понял, – сказал Рэтлиф. – Что значит «ха»?

Букрайт сидел, держа на ладони у самого рта клин пирога. Повернул к Рэтлифу сведенное злостью, темное лицо.

– Как-то с неделю назад сижу я около кучи отходов у Квика на лесопилке. А его кочегар с еще одним черномазым перекидывают обрезки к бойлеру, к топке поближе. Ну, и болтают промеж собой. Кочегару нужно было где-то денег занять, а Квик, мол, не дает. «Иди к мистеру Сноупсу в лавку, – другой говорит. – Он одолжит тебе. Он мне уже два года как одолжил пять долларов, и с той поры всего и делов, что каждую субботу платить ему по десять центов. А про те пять долларов он и не заикается». – Тут Букрайт отвернулся и откусил пирога, чуть ли не половину сразу. Рэтлиф наблюдал за ним чуточку насмешливо, почти с улыбкой.

– Так-так-так, – сказал он. – Стало быть, он враз с вершка и с корешка покусывать взялся. В таком раскладе он, может, еще и не враз до белых людей доберется, которые вроде тебя – посередке.

Букрайт отхватил еще изрядный кус пирога. Буфетчик принес заказанную им и Таллом еду, и Букрайт запихал остатки пирога в рот. Талл принялся превращать свою говядину в мелкое крошево, словно собираясь кормить ребенка. Рэтлиф смотрел на них.

– А вы что же, так и сидите сложа руки? – сказал он.

– А чего зря ими размахивать? – хмыкнул Талл. – Все это не дело, конечно. Да ведь нам-то что.

– Ну, я бы, пожалуй, придумал что-нибудь, если бы сам у вас жил, – сказал Рэтлиф.

– Ага, – проворчал Букрайт. С ветчиной он расправлялся так же, как только что с пирогом. – И кончилось бы тем, что у тебя вместо твоей брички с лошадьми остался бы один галстук бабочкой. Цепляй на любое место.

– Да уж, – согласился Рэтлиф. – Может, ты и прав. – Он отвел взгляд от собеседника и взялся за ложечку, но тут же снова опустил ее. – Чего-то не пойму, сквозняки, что ли, чашку студят? – сказал он буфетчику. – Может, подогреешь немножко? А то еще замерзнет да лопнет, а мне потом за чашку тоже плати!

Буфетчик выплеснул из чашки гущу, налил горячего кофе и придвинул Рэтлифу. Тот бережно всыпал в нее ложечкой сахар, все еще храня то неопределенное выражение лица, которое можно назвать улыбкой за неимением более точного слова. Букрайт сделал из своей яичницы невероятную кашу и с хлюпаньем поедал ее ложкой. Оба они с Таллом ели торопливо, но Талл ухитрялся проделывать это со строгим и чопорным видом. Молча подчистили все с тарелок, встали, подошли к коробке из-под сигар и расплатились.

– Или теннисные тапочки, – добавил вдруг Букрайт. – Он-то их уже год как не надевает. Нет, – сказал он. – На твоем месте я, прежде чем отправляться туда, разделся бы догола. Чтоб не так холодом шибануло на обратном пути.

– Да уж, – послушно сказал Рэтлиф.

Когда они ушли, он вновь принялся за свой кофе, неспешно потягивая его и сразу трем или четырем слушателям досказывая про свою операцию. Потом он тоже встал, педантично расплатился за кофе и надел пальто. Стоял март, но врач велел ему с пальто пока не расставаться, и вот теперь он приостановился в проулке рядом со своей бричкой и низкорослыми крепкими лошадками, разжиревшими от праздности и лоснящимися новой весенней шерстью, – стоял и молча смотрел на ящик типа собачьей будки, со стен которого из-под облупившегося, размалеванного вялыми и опадающими, немыслимыми розанами бордюрчика смотрели на него зазывно улыбающиеся поощрительно и безглазо манящие женские лица. Да, пора в этом году подкрасить; не забыть бы только.

«Это должно быть что-нибудь такое, что спалить можно, – подумал он. – И такое, что записано на его имя, чтоб все знали: имущество Флема. Да, – думал он, – если бы меня звали Билл Варнер, а моего компаньона Флем Сноупс, наверное, я позаботился бы о том, чтобы часть совместного имущества, по крайности та, что первой пострадает от пожара, была бы записана на его имя». Рэтлиф двинулся дальше, как следует застегнувшись. На всей улице единственный человек в пальто. Ну да ничего, на солнышке болезнь проходит быстро; должно быть, по возвращении в город пальто уже не понадобится. А вскорости и свитер, что под пальто, тоже снять можно будет: май, июнь… – лето, долгие дни ласкового тепла. Он пошел дальше, совсем прежний, не изменившийся, разве что осунулся да побледнел немного, и дважды останавливался, чтобы сообщить двум встреченным знакомым, что да, да, чувствую себя хорошо, этот мемфисский врач – не знаю уж, случайно или намеренно, но вырезал он, должно быть, то, что следовало, – потом пересек площадь, на которую – мраморный, мрачный – исподлобья глядел солдат Конфедерации, поднялся на крыльцо здания суда и прямиком в контору финансового управления, где и нашел искомое: две сотни акров земли с постройками, записанные на имя Флема Сноупса.

К исходу дня он сидел в неподвижно застывшей бричке на узкой малопроезжей дороге между холмами, вглядываясь в фамилию на почтовом ящике. Столб, на котором висел ящик, был новенький, а ящик – нет. Исцарапанный и помятый, он был когда-то расплющен (должно быть, тележным колесом), а после снова выправлен, зато корявая надпись, обозначавшая имя владельца, была намалевана чуть ли не вчера. Она словно кричала – одними заглавными – МИНКСНОУПС, разлапистая, в потеках краски, без промежутка между словами, дугой заползающая кверху, через край, на крышку ящика, чтобы втиснулись последние буквы. У ящика Рэтлиф свернул – теперь на глубокую колею, которая вела к бесхребетно рассевшейся двухкомнатной лачуге – из тех, что без числа, затерянные в холмах, попадались ему на путях его странствий. Хижина была построена на пригорке; чуть ниже располагался замусоренный, устланный втоптанным в грязь навозом загончик и хлев, так покосившийся на склоне, что казалось, дунешь на него – и завалится. Из хлева как раз выходил человек с подойником, и в тот же миг Рэтлиф почувствовал, что из дома за ним наблюдают, хотя никого видно не было. Он придержал лошадей. Слезать не стал.