Завершив работу над «Вакхом и Ариадной», Тициан собрался в дорогу, имея в кармане рекомендательное письмо, врученное ему мантуанским послом Малатестой. В нем было сказано, что «податель сего художник Тициан, достигший выдающихся результатов в своем дивном искусстве, человек скромный и воспитанный, готов послужить Вашей светлости, о чем Вы меня просили». [57]

Действительно, в одном из писем своему послу Федерико Гонзага выразил желание поближе познакомиться с «художником Туцианом». Он не был столь сведущ в искусстве, как его мать, а потому коверкал имя мастера. Видимо, увлечение верховой ездой и охотой отвратило его от коллекционирования, и он не успел еще по-настоящему заразиться страстью своей матери, однако не хотел ей ни в чем уступать.

В ноябре 1523 года Тициан вновь отправился в Феррару с готовой картиной, надеясь повстречать там и племянника герцога. Была распутица, и дороги превратились в сплошное непролазное месиво. Поэтому он решил воспользоваться водным путем вверх по течению реки По на баркасе, который по берегу тянули в упряжке мощные волы под дикие окрики и понукание погонщиков вплоть до порта Франколино, откуда было уже недалеко до цели. Этот маршрут, связывающий Феррару с Падуей и Венецией, подробно описан Санудо с полезными советами путнику, и им еще не раз воспользуется Тициан. Его расчеты оправдались. Федерико Гонзага, оповещенный дядей или своим послом из Венеции о предстоящем приезде художника, уже находился в Ферраре, и Тициан вручил ему рекомендательное письмо. По случаю приезда знаменитого мастера Альфонсо д'Эсте устроил грандиозное празднество на пленэре с охотой на кабанов. Будучи страстным охотником, его племянник прибыл с целым отрядом егерей и сворой борзых. После веселой удачной охоты и пышного банкета под натянутым огромным тентом на природе — благо выдался солнечный денек, — приглашенные направились во дворец, где работы по развеске картин уже закончились и все было готово к открытию вернисажа.

На сей раз перед герцогом и гостями предстала законченная триада мифологических картин, объединенных пронизывающим их подлинно дионисийским духом и преисполненных поэзии и музыки. А если к ним еще добавить значительно подправленное Тицианом полотно Беллини «Празднество богов», то станет очевидным общий настрой творений, украшающих «алебастровый кабинет».

В последней картине «Вакх и Ариадна» (Лондон, Национальная галерея) Тициан сохранил верность литературным источникам, которыми были «Метаморфозы» и «Искусство любви» Овидия, а также одна из поэм Катулла. Он изобразил на полотне триумфальное возвращение Вакха из Индии на остров Наксос, где тосковала покинутая Тесеем Ариадна. Известно, что еще в 1517 году эта картина была заказана Рафаэлю, который поначалу проявил интерес и загорелся идеей, отвечавшей общему настрою его фрески «Галатея» в римском дворце Фарнезе. Он прислал даже в Феррару эскиз будущей картины. Однако, узнав, что суетливый Альфонсо д'Эсте обратился одновременно с тем же предложением к некоему второстепенному художнику, великий мастер счел себя оскорбленным и от заказа отказался.

Вакх прибывает на колеснице, запряженной двумя леопардами, о которых мечтал герцог. Его сопровождает шумная ватага сатиров и вакханок. По поводу козлоногих сатиров у Леона Эбрео сказано, что это те, кого Бог не успел превратить в человека. Один из сатиров держит над головой ногу теленка, а другой пытается высвободиться из объятий удава (явная цитата из скульптурной группы «Лаокоон»). Облаянный собачонкой мальчик-сатир волочит за собой по земле телячью голову. Шалун с хитрецой поглядывает на зрителя, словно желая знать, удалась ли ему затея. Из-за деревьев виден упившийся до бесчувствия Силен, сползающий с осла. Приветствуя повелителя, вакханки бьют в литавры и бубны. Обнаженный Вакх в развевающейся на ветру пунцовой накидке соскакивает с колесницы, пораженный красотой Ариадны, все еще не утратившей веру, что возлюбленный вернется. Но головокружительный прыжок Вакха, как полет, исполненный вдохновения и страсти, пугает девушку. На этот раз на ней одеяние красно-белых и нежно-лазоревых тонов. Над ее головой в голубом небе сияет созвездие, в которое, как известно, после смерти Ариадны превратилась корона, подаренная ей влюбленным Вакхом.

Вся эта динамичная сцена развертывается на фоне пространного пейзажа с морем и дальним островным селением с остроконечной колокольней. Здесь Тициан остался верен себе, не удержавшись от вкрапления в мифологический сюжет деталей, характерных для современности. Но от прежней идилличности не осталось и следа. На всех его трех аллегорических картинах слышится отголосок неких могучих сил, действующих в природе и не подвластных человеку. И как бы ни назывались сами аллегории, какие литературные источники ни сподвигли бы Тициана на написание картин, главным их героем выступает не мир мифологических богов, нимф и сатиров, а цвет, обретший еще более выразительное и поистине полифоничное звучание.

Несмотря на успех аллегорических картин, Тициан надолго отойдет от мифологии. Причин тому немало. Прежде всего, он разуверился в возможности наступления «золотого века», который предрекали гуманисты. А недавно взошедший в Ватикане на папский престол фламандец Адриан VI открыто призвал к гонениям на поклонников языческой древности, за что был воспринят современниками как хулитель муз, поэзии и изящных искусств. В ходе развязанной им кампании травли и гонений вновь разгорелась жаркая дискуссия о том, совместимо ли поклонение и изучение памятников языческой древности с постулатами христианского благочестия. На свет был вызволен столетней давности трактат «Светляк в ночи», автором которого был монах-доминиканец Доминичи [58], непримиримый противник великого наследия античной культуры и поборник средневековой схоластики. Его сторонники, переиздавшие этот трактат, нашлись и в Венеции, где всегда были прочны устои светской гуманистической культуры. С церковных амвонов вновь стали раздаваться гневные проповеди, призывающие к смирению, и был поднят на щит доминиканец Савонарола, который первым в Италии способствовал взрыву иконоборческих настроений и в своем трактате «О знаниях» яростно ополчился на искусство, проникнутое «мирской суетой», хотя, как было особо подчеркнуто на одном из диспутов, уберег от сожжения ценное собрание греческих и римских авторов. Теперь теми самыми церковниками, которые предали его анафеме и осудили на смерть, он был объявлен истинным борцом против «психологического разврата гуманизма». [59]Видимо, под «развратом» подразумевался катарсис — это высочайшее состояние человеческого духа под воздействием живописи, музыки и поэзии. К счастью, понтификат престарелого Адриана VI продлился не более года, хотя дни гуманистического культа античности были уже сочтены и не за горами был созыв Тридентского собора, начавшего крестовый поход против ренессансных идей.

Но не исключено и другое. Возможно, бросив перед отъездом из Феррары прощальный взгляд на свою картину «Динарий кесаря» с просветленно грустным ликом Христа, Тициан понял, насколько со временем меняются былые представления о жизни и человеке. Как знать, может быть, в тот самый момент он почувствовал, что опьяняющая радость жизни и безудержное веселье мифологических героев во время экстатических вакханалий и сатурналий звучат резким диссонансом в современном мире наживы, зла, пороков, в котором для радости так мало места.

От этих мыслей ему стало не по себе. Неужели нынешние борцы с ересью и радетели чистоты нравов правы, а он сам в чем-то давно и глубоко заблуждается? Возможно, что для собственного успокоения он вспомнил поразившие его слова Эразма Роттердамского, чье выступление, полное блеска и иронии, ему довелось однажды слышать в Академии Мануцио: «Заблуждаться — это несчастье, говорят мне; напротив, не заблуждаться — вот величайшее из несчастий!» [60]