— Не может быть, Юнфинн, ты ли это!

Валманн вздрогнул так сильно, что чуть не выпустил из рук руль велосипеда. Командный голос сменился громким смехом. Он услышал скрип резиновых сапог о гравий.

— Ты-то меня, конечно, не помнишь, зато я помню тебя с тех самых пор, когда ты, мальчишкой, бегал тут почти каждый день.

Нет, женщину, появившуюся перед ним на дороге, узнать было нелегко. Крепко сбитая, около семидесяти лет, одетая, как сельская жительница: на голове — платок, на ногах — низкие резиновые сапоги, а на плечи накинуто бесформенное пальто. В гаснущем свете дня ее фигура казалась расплывчатой. Однако он вспомнил этот прокуренный голос и вкрадчивый, но в то же время настырный тон. Герда Халлинг, соседка, звонившая сообщить о «подозрительных лицах, бродивших вокруг дома Хаммерсенгов». Ну, вот она и поймала одно из таких лиц…

— О, здравствуйте, — смущенно откликнулся он, — я совсем не хотел вас испугать… (Если уж на то пошло, то это она его напугала.) Мне просто нужно было проверить кое-что в доме. — Получилось фальшиво, какой обычно и бывает вынужденная ложь. Полицейские не ездят на работу в спортивном костюме. Он расстроился, однако ее, похоже, такое объяснение вполне устраивало.

— Да уж, вы, полицейские, круглые сутки на ногах.

— Да, работаем сверхурочно… — Он сел на велосипед. Хорошо бы, сохраняя беззаботный вид, дать ей понять, что в другом месте его ждут важные дела.

— Так вы еще не раскрыли эту тайну?

— Тайну?

— Ну, что-то же не так с их смертью, иначе тебе не пришлось бы приезжать сюда вечером что-то «проверять», как ты выразился. Верно?

Ее слова звучали искренне и невинно, однако этого воробья на мякине не проведешь. Ко всему прочему она была права: если бы у этого дела не выплыли такие непредвиденные подробности, то оно давно бы уже считалось раскрытым.

— Мы считаем, что их смерть — семейная трагедия. — Он попытался говорить беспристрастно. — Однако расследование все равно придется провести. Две смерти в одной семье, одновременно… — Ему не верилось, что он поддерживает разговор об этом происшествии. Ему следовало бы поостеречься и не обсуждать расследуемое дело со случайным прохожим.

— Да, оба, — вздохнула она, — кто бы мог подумать, что их жизнь закончится вот так, — голос дрогнул, и на минуту в нем послышалось искреннее сочувствие: — Она-то долго болела, а вот он… Как я им восхищалась — словами не выразишь! Прошел с ней через все мучения ее болезни, а ведь это было ох как непросто!

— Всегда непросто жить с хронически больным человеком. — Валманна все глубже затягивал разговор, который он совсем не хотел поддерживать. Но затронутая ею тема была слишком хорошо знакома ему. Он так и не избавился от того гнетущего чувства, и ему никогда еще не предоставлялась возможность рассказать об этом. Два долгих года своей болезни Бет почти все время жила дома. Оба они постепенно поняли, чем это закончится. Он не был готов столкнуться лицом к лицу с таким поворотом судьбы, у него не было ни особого философского настроя, ни мировоззрения, которое давало бы утешение и обещало бы освобождение от повседневной боли. Трудности, практические и моральные, разбивали и уничтожали остатки доброты и уважения, которые они всегда испытывали друг к другу.

— Ох, как непросто, — повторила Герда Халлинг, довольно вздохнув, словно Валманн угадал правильную реплику, — и характер у нашей Лидии был непростой. Не хочу о мертвых говорить ничего дурного…

Валманну показалось, что он заметил на ее лице тень улыбки.

— Вы хорошо ее знали?

— Я больше сорока лет живу по соседству. Да, она бывала довольно требовательной. А по мере того, как ей становилось хуже, она была все более и более требовательной. А он потакал ей во всем.

— Так оно и бывает. — К Валманну опять вернулись те ощущения, которые, он полагал, давно исчезли. В свое время он с трудом избавился от чувства беспомощности, возникшего во время болезни жены, и мук совести, появившихся, когда все закончилось. Под конец ему пришлось мириться с ее капризами, вспыльчивостью и жалобами, — а все это было так не похоже на ее прежний характер. Сидя в гостиной, он притворялся, будто не слышит, как она кричит на него. Он спал на диване. Он попросил — выпросил — у приходящей медсестры разрешения положить ее в больницу. Его даже не было поблизости, когда она, распластанная на больничной койке, угасла, утыканная канюлями и трубками, похожая на лабораторный препарат, изрезанная, бесформенная и бесчувственная от морфина. Он тогда вышел на работу и был в районе Коппанга в связи с серией ограблений летних домиков. Он вышел на работу добровольно, ему необходимо было уйти из дома, уехать из города, сменить обстановку и вдохнуть свежего воздуха. Он не ожидал, что конец наступит так внезапно, после бесконечных курсов лечения, надежд и неоправдавшихся ожиданий. А потом пришло раскаяние. Пустота. Счастливые воспоминания стерлись. Все это было еще тяжелее, чем само горе.

— Да, у нас с Лидией были хорошие отношения. — Фру Халлинг вернула его в настоящее, чему он был даже рад. — Иногда я немного помогала ей, выполняла ее поручения, когда Георг не мог. Не все же можно доверить социальному работнику, хотя мало-помалу вся работа перешла к ней.

— Так к ним приходили социальные работники?

— Кажется, так это теперь называется, у них было на это право, но все эти работники приходили и уходили, когда хотели. Он и сам многое делал, Георг. Не понимаю, как он это выдерживал. Он был таким чутким. Замечательный человек. Некоторые женщины здесь даже было положили на него глаз… — Она кокетливо хихикнула, словно намекая, что уж одна хорошо знакомая женщина-соседка именно так и сделала. Ее неприкрытое кокетство вызвало у него странное чувство: внезапно он припомнил весеннюю романтику Сосновой горы и вечерние прогулки здесь с юными подружками. Тогда было достаточно просто стоять, прижавшись друг к дружке, держаться за руки и, возможно, неловко обниматься, слушая дыхание леса.

— А как дети отнеслись к болезни матери?

Валманн не слезал с велосипеда. Его нога стояла на педали, словно в любую минуту он готов был тронуться с места и уехать отсюда, прочь от этой женщины с ее сплетнями. Но он продолжал сидеть. Более того — он бросил приманку, в которую она вцепилась.

— Ох уж эти дети, — ее лицо стало строгим, — не сказала бы, что они облегчили родителям жизнь…

— Мы сейчас пытаемся связаться с ними.

— Могу только пожелать удачи! С тех пор как они уехали, их нечасто можно было увидеть в родном доме.

— Вы не знаете, куда они подевались? — Чтобы сохранить самоуважение, Валманн решил, что будет считать этот разговор неофициальным допросом, сбором сведений в связи с самоубийством и несчастным случаем на вилле Скугли. Хотя никаких оснований или прав на проведение подобного допроса у него не было. И он со всей неловкостью это осознавал.

— Эта, как ее, Ханне, была, на мой взгляд, совсем чудная. Еще когда она была совсем малышкой, ей больше нравилось не играть с друзьями, а бродить тут по Сосновой горе и разговаривать с деревьями. Я знаю, что она уехала в Данию и стала жить там в общине с какими-то хиппи. Я думаю, она там подсела на наркотики, — Герда Халлинг махнула рукой, словно отрубая голову курице, — судьба Ханне была решена. Ее молодая жизнь закончилась, — во всяком случае, я помню, что Георг тяжело это воспринял, — ее голос смягчился, — он даже разыскивал ее в Копенгагене, но, конечно, безрезультатно. — Она прервалась и взглянула на него, словно ожидая других новостей. Их не последовало, поэтому она продолжала: — Онтоже был замкнут, верно? Твой друг, Клаус. Но не мне тебе об этом рассказывать…

— Мы давно перестали общаться. — Пожав плечами, Валманн будто дал ей знак рассказать и об этом.

— Но для него существовала только музыка. Он мог далеко пойти. Но потом вдруг бросил. Он был немного слабовольным, правда? Маменькин сынок.

— Не то чтобы слабовольным… — Он вспомнил, как Клаус стоял на школьной сцене со скрипкой и играл что-то в честь выпускного или других мероприятий и как мелодия наполняла помещение, где сидели измученные ученики. В те мгновения все внимание и восхищение доставались лишь ему. А потом за такие мгновения приходилось расплачиваться.