— Про-во-ро-ни-ли!

В первый раз молвлено было, оттого что корову оставили без присмотра; во второй — потому, что дорожившие твердым знаком даже в свое время и не заметили, как литеру эту у них изъяли; в третий раз упало слово из-за незатворенного от греха окошка; в четвертый — как тоскливый вздох по утерянному священству от Исуса Христа, каковое раскольники, подсчитывая у никониян персты, зверея и страдая по мелочам, забыли озаботиться продолжить и опростоволосились, проморгавши законных архипастырей и храмы Божьи.

Последний же раз сказалось слово по причине двух далеких выстрелов.

Стреляли у Химок. На Москву шли немцы. Столица в те дни тоже оказалась без присмотра, и на травяных улицах все домовладельцы и домовладелицы немцев ждали и не могли дождаться.

Чтобы время уходило проворнее, старик Никитин расположился читать Книгу Товита, а старуха Никитина, тоже действуя без очков, принялась скоблить деревянную блюду для хлеб-соли.

…Я, Товит, во все дни жизни моей ходил путями истины… и было расхищено все имущество мое, и не осталось у меня ничего, кроме Анны, жены моей, и Товии, сына моего… я лег спать за стеною двора… и, когда глаза мои были открыты, воробьи испустили теплое на глаза мои, и сделались на глазах моих бельма…

Все сразу встало на свои места. Он — Товит, которому в очи наделал воробей (безбожная власть), но ангел Рафаил вернет сына домой и с исцелением (Колька Никитин сидел за мелкое воровство), и спадет пелена с глаз, пусть зрячих, но путающихся с «ером», хотя именно «ер»-то и будет спасен, и найдется в молдаванских землях — дак и в германских, может! — епископ истинныя веры…

На епископе благолепное настроение старика Никитина сразу кончилось. Нет, не найдется! Не найде-о-о-тся! И виноват, страшно сказать, святой протопоп! Поди же ведь! Ну уж он-то как? Как же он-то?..

— Проворонили-и-и! — страшно сказал старик Никитин, и страшные бесцветные глаза его страшно сузились.

Прав он был, можно сказать, во всем, но только не насчет Товита. Товитом был — вернее будет — Хиня, обитавший через дорогу за колонкой, которой сейчас не очень попользуешься, потому что вся она облеплена горчицей.

Горчицей? Что за сумбур такой? Хиня, корова, Товит, священство от Богочеловека и горчица, которой облеплена водоразборная колонка? Нет, не сумбур это вовсе. Это таким образом — закономерно, хотя и своеобразно пресуществляются Великие События на поросших травой маленьких улицах, иначе говоря, в бытованье простых людей. Но не только, не только простых! Ибо будь ты хоть кем, ты очень недалек от коровы, и утреннее молоко твое миновало между выменем и твоей чашкой ну три, ну четыре пары рук; воду — Товит ли, староверский ли мученик или диктатор — ты частенько берешь из водопровода или источника сам; горчица на столе у тебя — нечто ты или ничто; и в обиходе твоем, где, когда и кем бы ты ни был, глагол «облеплять»: воробьиное «теплое» облепило глаза твои в Святой Земле, мучители-никонияне облепили тя возле прямо государева терема, облеплен нечистым коровий зад и горчицей облеплена телячья котлета, когда Молотов обедает с Гитлером.

Люди проживают жизнь по сути одинаково, хотя и считается, что по-разному. А разное, оно хоть и разное, но внешнее, ибо облепленная горчицей котлета и облепленная горчицей колонка причастны, как ни странно, одному и тому же, а для действия облепления, слава Богу, есть глагол!

Кидали вы камни, читатель? «Кидал! — скажете вы. — Начиная с камня из пращи и кончая камнями в чужой огород». Чем же кидаться лучше, а чем — хуже? Отвечаю:

Плох, швырять его, обломок кирпича — большой неудобен, а маленький не имеет веса. Не лучше летят коричневые бутылочные осколки. Скверно кидать мелкие ворованные яблоки, сухие комья земли, прошлогоднюю пустую картошку и наспех насаженные колуны.

Хорошо метать комки сырой замазки, гладкие морские голыши (но это вещь привозная), зеленые средней величины огородные помидоры, скользкие кремневые булыжнички, иногда попадающиеся в московской земле, небольшие алатырь-камни, медные пятидесятиграммовые гирьки и разное другое.

Имеется в виду и просто кидание, и кидание в цель. Кидать во что-то приятнее: удар помидором повергает в панику любую курицу, подходящий камень чисто выбивает стекло слухового оконца, тяжко, мягко и глухо бьют в сладостное тело блудницы округлые библейские базальтики.

Но баночка с горчицей, летящая в колонку, — это, надо сказать, лучше нету! Она увесиста и как раз по детской руке. Она летит, как бы кувыркаясь из-за вязкой субстанции содержимого, делающей динамику полета неповторимой и необычной. Она раскалывается, сотворяя целых четыре звука: звон стекла, чугунный гуд самоё колонки, а потом — если крышечкой карболитовой — сперва хруст, словно кто наступил на большого жука или патефонную пластинку, и уж после — звон и гуд. И шлепок. Это горчица саданула. Мягко и тяжко, словно в тело блудницы, или смачно, как бланманже в рожу кинокомика. К тому же горчица хоть и цвета продриси, что опять же умора, а пахнет хорошо и резко, и — самое интересное! — кидаешь целый день, а взрослые не останавливают. А баночек с горчицей сколько угодно.

Откуда?

Из продуктовой палатки, которая возле колонки.

Как это?

Так это. В палатке осталась только горчица.

А где остальное?

Унесли продавцы.

А взрослые почему не останавливают?

А они тоже где могут берут что могут…

В палатке, кстати, больше никогда не будет продуктов, и ее растащат на топливо; в других же магазинах в ближайшие четыре года будут стоять роскошные штабеля крабовых консервов с иностранной надписью «ЧАТКА», но их никто не станет брать. Будут голодать, а крабами отовариваться не будут, будут в ужасе есть мороженую сладковатую картошку, а крабами отовариваться не станут. Не станут сдабривать картошку крабами и делать салат-оливье, ибо познание по этой части придет много позже, где-то между космополитами и космополетами, а пока даже историческое время замполитов не наступило, хотя после описываемых в рассказе событий сразу же и наступит.

Но где же те, кому наречься замполитами?

Нету.

А милиция?

Тоже нету.

Как нету?

Так нету.

Где она, где все, кто остановит швыряние в колонку раскраденной детьми горчицы?

Никого нет.

В один прекрасный день, обратите внимание — в один конкретный день, взрослым стало не до того. День этот, или два, или три — не помню назывались паникой. Как все происходило? Что это было? Не знаю. Но швыряние в колонку баночек с горчицей свидетельствую. Сам кидал и многократно попадал, ибо, как уже сказано, метательному совершенству их уступают и морской голыш, и библейский камень царя-пращника.

Размышляя сейчас над странным этим занятием, пахнувшим горчицей и осенней ясной погодой, прихожу, однако, к выводу, что детей не останавливали взрослые, потому что взрослых не было в наличии — кто воюет, кто в эвакуации, кому не до того — сами хватают что подвернется. Но тогда получается, что их тоже не останавливали, скажем так, соответствующие взрослые? Куда девались эти? А еще более взрослые? Куда они пропали? А еще, еще более взрослые, которым надлежало присматривать за просто более взрослыми? Их тоже, что ли, не было? Палаток и складов они, конечно, не грабили, но смыться могли вполне. А тогда самые взрослые куда смотрели? Неужели — и они?.. Но почему же в таком случае бездействовали самые что ни на есть взрослые? Тоже полный атас?! А самый взрослый?.. Самый верховный?..

Тут логическая цепь решительно брякает и обрывается. И правильно делает, хотя всякий раз, когда начинаю думать, куда, черт возьми, девались самые первые, самые мелкие взрослые, не прогнавшие нас, малолетних, глупая мысль моя опять восходит по эшафотным ступеням познания, тем более что только что! вчера еще! — был обычный, был безупречный порядок, а уж на травяных улицах порядок вообще был укладом, и двое участковых в два счета могли распорядиться чем и кем угодно, а тут — кидаемся, и никому дела нет!