Я приступил к утомительной процедуре вставания — со всей этой дюжиной действии, имеющих, думается, не больше смысла, чем религиозный обряд, который совершает человек, забывший его значение. Бреясь в ванной, я обнаружил на подбородке справа новый прыщ. Иногда я все еще страдал от этих незваных мет молодости, говорящих о том, что с утратой ее привлекательных черт не приобретаешь гарантии на прощание и с ее отвратительными чертами. Этот экземпляр, в частности, был в совершенно цветущем состоянии, словно зрел много дней подряд и так хитро и глубоко укоренился, что подрезать его бритвой мне бы не удалось, а выдавить — означало пожертвовать десятой долей собственного лица.

— Инструкция для назревающего прыща, — сказал я себе, когда сбривал щетину над верхней губой. — Первое. Медленноформируй собственную головку. Исключение: если чувствуешь, что, следуя этому указанию, не успеешь выставить себя на всеобщее обозрение раньше шести вечера, отступи от инструкции. Назревшая головка, которую заметили уже утром, сведет на нет все жалкие попытки страдальца поухаживать, рассказать веселый анекдот и так далее. Второе. Вскакивай там, где выдавливание болезненно,то есть под нижней губой, на шее, сбоку (если речь вдет о шее, предпочтительнее выбрать то место, которое натирает воротничок рубашки). Третье. Вскакивай не в одиночку, а в компании, рядом с уже имеющимися пустулами (пустулой). Если их нет, возьми за ориентир сетку расширенных сосудов, родинку, пятнышко, любую дурацкую бородавку, — теперь я говорил вслух, хотя и негромко, — все, что поможет создать впечатление, будто какое-то общее кожное заболевание вот-вот прорвет преграды и займет каждый квадратный дюйм кожи, вплоть до корней волос, причем обязательно выбирай для наступления тот день, когда бедолага встречается со своей девушкой.

Заканчивал монолог, я не так громогласно, ибо внутренний голос тихо и отрезвляюще спросил, осознаю ли я, что эта самая штукана подбородке — ужасно забавна…

На кухне, где я стоя пил кофе с поджаренным хлебом и слушал шеф-повара, который рассказывал и показывал, как плохо вчера Рамон занимался уборкой, ничего нового не произошло. Я велел заняться уборкой Дэвиду, а также позаботиться обо всем остальном в ближайшие шесть-восемь часов и вышел, пока что в контору. Оттуда я позвонил Джону Дьюеринксу-Вильямсу в Кембридж. По любому поводу, а не только в связи с сегодняшним делом, в Кембридже я мог обратиться к нему одному, хотя был знаком еще с дюжиной университетских преподавателей (и отнюдь не как с посетителями моего заведения); я бы не решился встретиться ни с одним из студентов середины тридцатых годов из страха наглядно убедиться, сколько с той поры утекло лет, не говоря о том, что не отважился бы их просить о помощи в моем нелепом, по всей видимости, исследовании.

Несмотря на все козни привратника колледжа Святого Матфея я в конце концов связался с Дьюеринксом-Вильямсом, который согласился встретиться со мной в одиннадцать часов. Собравшись было уезжать, я решил предварительно повидаться с Джойс, чтобы сообщить кое-что о планах на день; и тут мне на глаза попалась бухгалтерская книга, куда мы с Джойс и с Дэвидом обычно заносили различные пометки и замечания. Книга была согнута по корешку, и ее левые листы находились под задней обложкой; верхняя часть правого листа почерком Дэвида была заполнена какими-то записями о мясе, а ниже мной собственноручно с бесконечными подробностями была изложена информация (сравнимая по полноте с «curriculum vitae» [4]) о неком лондонском торговце произведениями искусства, который, бросив трубку, сразу же аннулировал заказ, как только я сообщил, что у нас в номерах нет телевизоров. Но все это произошло на прошлой неделе, дней десять назад. Затем начал читать записи, которых, как подумал вначале, прежде не видел, но вскоре понял, что этого быть не могло, ибо я сделал их собственноручно, бог весть в какое время, ночью и, прости господи, в сильном подпитии. Вот они:

«Акцент похож на западноанглийский с примесью ирландского. Голос дурной, искусственный. В движениях что-то неуловимо смешное, будто стоит где-то за стеклом.? воздух неподвижный. Не могу прикоснуться. Не видел, чтобы рука высунулась, было все же что-то похожее на руку перед нмежду ним и мной и даже эта рука протянулась вперед а между нами не более фута. Не мог спросить. Все же „островумный“? — одарен(ный) умом. Не отвечает, где. Непроницаемый.За головой какая-то штука. 3 дюйма на 1,5, серебряная, руки тянет, левой кисти нет, улыбается. Хотел чтобы…»

Человеку, который впал, по моей терминологии, в поверхностную алкогольную амнезию, легко напомнить о том, что он временно забыл. При более глубокой потере памяти, вызванной алкоголем, все воспоминания стираются безвозвратно. Произошло именно последнее: я готов был поверить в то, что прошлой ночью беседовал с призраком Томаса Андерхилла, но мне уже никогда не узнать, что же там случилось. Возможно, в следующий раз я постараюсь и справлюсь с ситуацией лучше; у меня предчувствие, что следующего раза не миновать. А если так, мне надо попытаться расшифровать некоторые темные места: что, например, означает «непроницаемость» блуждающих останков Андерхилла, а также — из чего они могли состоять? Мысль, что у него «за головой» укреплена какая-то гигантская серебряная заколка, была беспомощной и странной; я пришел к заключению, что, подобно большинству людей, которые по ночам делают краткие записи, чтобы те сослужили им службу днем, я не удосужился взять на заметку некоторые важные вещи, считая их очевидными и легко запоминающимися. Кроме того, при следующей встрече я смогу выяснить, были ли мои наброски об увиденном и услышанном блестящей попыткой описать неописуемое, или они — прямой результат вызванных алкоголем ошибок в моей ориентации в пространстве. Другие вопросы тоже удастся сразу же снять, например, почему я стал писать на странице, которая уже была использована (чтобы скрыть случившееся от посторонних глаз?), но одновременно оставил книгу открытой именно на этом месте (чтобы самому обратить на нее внимание?). Это объяснение было настолько правдоподобным, что показалось мне маловероятным.

Я заторопился наверх и на площадке встретил Джойс. Вначале она стояла поджав губы, что, по всей вероятности, выражало ее пламенное желание вызвать меня на разговор, потом передумала.

— Что случилось? — спросила она, окинув меня взглядом.

— Случилось? Что ты имеешь в виду?

— Ты какой-то взвинченный. Будто вот-вот взорвешься.

И это была правда. С тех пор как я получил собственное послание, меня неуклонно закручивало по спирали восторга и беспокойства — к такому состоянию я не привык. Могу предположить, что, равным образом, я не имел обыкновения браться за дело, конец которого непредсказуем. Не сумел я вспомнить и того, когда в последний раз ощущал такое же напряжение, вызванное сходными причинами, пусть даже это сходство было неполным и не слишком очевидным.

Я решил закончить разговор.

— Правда? Я этого не замечаю. Плохое самочувствие отличается от дерьмового только тем, как ты сам его воспринимаешь.

— Что ж, пусть будет так. Зачем ты едешь в Кембридж?

— Посмотреть кое-какие документы о нашем доме, ведь я уже говорил.

— Неужели на это уйдет целый день?

— Может, и не уйдет, я же сказал. Все зависит от того, как скоро я найду то, что мне нужно.

— Ты не за тем туда едешь, у тебя свидание, разве не так?

— Я хочу повидаться с инспектором колледжа, где учился Ник, зря ты меня подозреваешь.

— Хм-м. А что Ник будет здесь делать все это время?

— Сам найдет, чем заняться. Он привез какие-то материалы из университета. Или проведет время с Эми.

— Почему бы тебе не взять их с собою в Кембридж? Там куда больше всяких…

— И мне придется болтаться там, дожидаясь их? Говорю же тебе, может быть, я вернусь без задержек. Все равно я поеду один.

— Ладно. Ты знаешь, что Люси утром уезжает?