Скорее всего эта попытка закончилась неудачей, либо потому что связать похороны с памятью о нем самом оказалось трудно, либо в голове, хотя и безотчетно, засела мысль о приближающихся четырех часах, либо недавно ушедшую жизнь еще долго не воспринимаешь, как угасшую окончательно, либо во всем были виноваты пилюли Джека. Холодные и бессмысленные фразы блуждали у меня в голове: он умер легко, он дал мне жизнь, он был в преклонном возрасте, он сделал для меня все, что мог, он видел, как сын и внук стали на ноги и заняли достойное положение, он наверняка знал, что его час придет (как будто это служило ему поддержкой). Он ушел в лучший мир, его тело мертво, но дух жив — трудно что-нибудь прибавить к этому перечню, да и осознать в наше время значение таких понятий тоже было совсем нелегко. Эти слова звучали в мозгу и воспринимались так, словно несмотря на все свои явно ошибочные мотивации, идиот-пастор был прав. Я думал и о том, что обещал ему предоставить доказательства жизни после смерти, связанные с феноменом Андерхилла. Совсем особый случай, касающийся особи, которую и человеком-то не назовешь, от него осталось только имя, скелет и, возможно, нет, безусловно, его появления среди живых. Бессмертие представляется нам либо слишком экзотической, либо слишком несовершенной концепцией, чтобы спроецировать ее на человека, в течение долгих лет бывшего живым существом из плоти и крови. Но можно подойти к этому вопросу с другой стороны, то есть сказать самому себе — постарайся сделать Андерхилла более понятным лично для тебя, более живым, более близким, однако не выпускай из виду и его остраненность, иначе говоря, отнесись к нему в точности так же, как к отцу при жизни.
Я открыл ящик в конторке и из-под груды банковских счетов и оплаченных чеков вытащил шкатулку, в которой находилась серебряная фигурка и рукопись. Я слишком устал прошлой ночью, чтобы внимательно их рассмотреть, а днем ни времени, ни желания у меня не было. Теперь же мне очень захотелось ими заняться. Я поднес фигурку к окну и в ярком солнечном свете стал разглядывать со всех сторон. Только вокруг шеи и ног была заметна коррозия, в остальном она сохранилась неплохо, но, как оказалось, полировка была повреждена. И торс и конечности — почти цилиндрические, чуть-чуть намечена талия; локти, колени и сохранившаяся рука, которая была непропорционально длинной, не имели ни суставов, ни костяшек. Голова не суживалась книзу, макушка казалась почти плоской, а черты лица — едва намеченными; только рот, растянутый в широкую, словно вычерченную по линейке ухмылку, где виднелось полдюжины зубов почта одинакового размера, был детально проработан. Я не сомневался в том, что эта вещица сделана не в Западной Европе и искать ее восточные корни, как я остро ощущал, было бы крайне опрометчиво. Вряд ли она имела отношение к Африке, думалось мне, — если учесть время, когда жил Андерхилл, такое предположение надо оставить лишь на самый крайний случай. Новый свет, культуры доколумбовой эпохи — вот где разгадка ее происхождения: я видел ту же яростную, озлобленную веселость на лицах скульптур ацтеков. И вполне достаточно времени, где-то полтора столетия, чтобы она проделала путь от завоеванной Мексики до Англии времен Андерхилла, однако вообразить какой-либо правдоподобный маршрут ее странствий было довольно затруднительно; хотя, если предположить, что фигурка находилась на каком-нибудь захваченном испанском корабле, то такая версия становилась вполне вероятной. Но каково бы ни было ее происхождение, каким бы путем она ни попала в Фархем, внимательно ее разглядывая, я понял, что это самое отталкивающее создание рук человеческих, какое когда-либо мне попадалось. Даже прикасаться к ней было неприятно: на ощупь она казалась такой же холодной и влажной, как двенадцать часов назад, когда я впервые взял ее в руки, и, от контакта с моими пальцами она не нагревалась, хотя я держал ее уже несколько минут; несомненно, это было следствием каких-то примесей в металле. В общем, не вызывало удивления, почему Андерхилл, видимо, из целой коллекции подобных идолов, воплощающих человеческое скотство, решил взять с собой в могилу именно ее и пользоваться в качестве доказательства своей жизни после смерти.
Я положил фигурку на конторку и взял рукопись, — она была написана на той же бумаге, что и дневник, который я просматривал в кабинете Хобсона в колледже Всех Святых; возможно, первоначально они находились в одном переплете. Текст на листках сильно выцвел, буквы казались почти коричневыми, но прочесть слова было можно. Рукопись состояла из четырнадцати-пятнадцати листов тонкой бумаги и на первых двенадцати было невозможно что-либо разобрать, кроме бессвязных отрывочных предписаний в адрес того, кто откопает рукопись; например: «Не спеши — и возвещу в срок тайну мою. Отдайся мне во власть и узришь великое чудо. Готовься; воздержись от питья ликеров и прочих крепких напитков (по крайней мере к этим требованиям я начал приспосабливаться уже сейчас), пей лишь то вино и пиво, что здоровье укрепляют. Помни, философия сия несет добро, хотя отдельные стороны странными и жестокими выглядеть могут…»
И так далее. Единственная запись, которая стояла особняком и была нацарапана на полях, словно для того, чтобы броситься, в глаза, и, возможно, была сделана Андерхиллом для самого себя (такой род общения с собственной персоной, если помните, был близок и мне), а вовсе не в качестве меморандума в мой адрес, выглядела следующим образом:
«Название деревни Fareham — Фархем; сравни с приютом Фархем в Южном Хемптоншире. О нем ничего не знаю. Похоже на Дальний (far) Дом (home), то есть далекий от человеческого жилья, или на Прекрасный (fair) Дом. Возможно, название произошло от саксонского и готского слова (feor), то есть „fear“ — страх. Таким образом, означает „feorhome“. Другими словами — „Страшное место“.»
Правильно или неправильно определил Андерхилл этимологию этого названия, она не лишена смысла, так же как и мои предположения по поводу различных версий, вскрывающих родословную «Зеленого человека». Но размышления на подобные темы относились к обширным областям человеческих знаний, бесконечно далеких от моих сегодняшних интересов. Я перевернул страницу и снова стал читать рукопись. На последней странице было нацарапано дрожащей рукой полдюжины строк, в которых с трудом узнавался почерк Андерхилла:
«Время мое наступит раньше, чем предполагал. Не мешкая, отпусти слуг; удали из дома всех, за исключением членов семьи, и сам не отлучайся. Сиди в комнате своей, не встречайся с домочадцами. Жди в одиночестве, когда приду. Пусть наш маленький серебряный друг неотлучно при тебе находится — иначе тщетными окажутся надежды твои. А теперь прощай, встреча — впереди».
Только одна из этих инструкций оказалась легко выполнимой, но она, очевидно, и была самой важной. Без всяких колебаний и размышлений, хотя и с отвращением, я взял фигурку и положил ее в левый карман пиджака, который сразу же уродливо оттопырился. Все в порядке, но что делать дальше? Прежде чем собрать бумаги, я перевернул последний лист и заметил на оборотной стороне пару строк. Оки были выведены твердой, неторопливой рукой, как и текст на предыдущих страницах. Я прочел:
«Буду ждать тебя в полночь в своей приемной на следующую ночь после открытий твоих. Приходи один».
Дрожа я вскочил на ноги, испугавшись не того, что прочел, а особенностей чернил: они были темно-синими, почти черными, совсем не поблекшими от времени, словно ими пользовались прямо сегодня. Но разве это возможно?
Меня охватило острое и (как и прежде) беспричинное ощущение — дело не терпит отлагательств. Надо не мешкая найти Люси. Я слышал, как она говорила, что после полудня собирается чем-то заняться. Но чем? Где? Ах, да — пойдет в сад позагорать и почитать. Я схватил бумаги и, выскочив из конторы, через холл и центральную дверь вырвался наружу и помчался вдоль юго-восточного крыла дома. Люси сидела на скамейке посреди полянки, Ник устроился рядом. Неуклюже, то и дело рискуя поскользнуться на сухой траве, чувствуя, как фигурка бьет меня по бедру, я подбежал прямо к ней: