...Молча, братья, рассуждайте.

Молча мысли заявляйте

И, молчание ценя,

Все и всюду признавайте

Гласность маской для меня.

С этой гласностью безгласной

Можно высказать всегда

Только то, в чем нет вреда,

Нет придирки слишком страстной,

Либеральности опасной,

Резкой правды без стыда.

Естественно, что после такого выступления весь спектакль, подчас вопреки музыке, развертывается в «русском стиле». Меркурий прибывает на Олимп к Юпитеру с земли в ямщичьем армяке и ведет свою роль в стиле горбуновских сценок:

М е р к у р и й. Желаю здравствовать милости вашей.

Ю п и т е р. Что так долго?

М е р к у р и й. С московскими купцами позамешкался... Ах, голова, какие там таперича купцы завелись — не узнал... все на образование гнут: галувреи картинные разводят, фронтоны выводят, бельведеры разные.

Плутон является на Олимп из царства теней, нагруженный полштофом померанцевой, колбасой, ветчиной, парой московских калачей и бутылкой ждановской водки, и предлагает Юпитеру, если тот замнет историю похищения Евридики, взятку в виде железнодорожной концессии (моднейшая российская тема того времени).

Местный колорит не сходит со сцены ни на минуту. Перед нами очередной водевиль, перенасыщенный отсебятинами и злободневными монологами.

«Посмотри, как кругом мельчает род человеческий, — говорит Орфей «Общественному мнению», — как все помешаны на эксплуатации, как люди заживо готовы съесть друг друга из-за медного гроша... Посмотри, в каком невозмутимом величавом покое блаженствует Белокаменная. Отжившие свой век педагоги до сих пор воспитывают юношество по нравственным правилам Домостроя и кургановского письмовника... Юродивые и блаженные до сих пор надувают заплывших от жира купчих рассказами о белой Арапии и Палестине...»

Даже Евридика, тоскуя взаперти в покоях Плутона, напевает от скуки арию из «Аскольдовой могилы»:

Ах ты, боже мой, как скучно

Целый день жить взаперти,

Никуда нельзя уйти...

Просто хоть с ума сойти —

и ядовито добавляет: «Хорошая эта опера — "Аскольдова могила", как она удивительно верно скуку изображает».

Венцом этой российской интерпретации Оффенбаха являются знаменитые куплеты Стикса, переименованного в Ваньку-Стикса. «Когда я был аркадским принцем» — коронный номер всего спектакля; не канкан богов, а именно он привлекает публику. От первичных ламентаций царя беотийского не осталось ничего. У рампы, наедине со зрителем, расхаживает модный куплетист, разрабатывающий разнообразнейшие злобы дня в зависимости от состава сегодняшней аудитории.

Когда я был аркадским принцем,

Любил я очень лошадей,

Скакал по Невскому проспекту,

Как угорелый дуралей.

Давил народ, но что ж такое?

Зато, в коляске развалясь,

Я словно чудище какое

Являлся людям напоказ.

Когда я был аркадским принцем,

Твердили часто мне урок,

Что мужики народ ужасный

И пьянство — главный их порок.

Но те, которые карают

Так беспощадно мужика,

Нередко сами получают

Доход прекрасный с кабака.

Когда я был аркадским принцем,

Мудрец твердил нам, чтоб никто

Нигде гимназии реальной

Не заводил бы ни за что.

И что ж? Иным его витийство

Вдолбило в мозг, что реализм

Родит поджог, грабеж, убийство

И пресловутый нигилизм.

Когда я был аркадским принцем,

Признаться, был я очень рад,

Что всякий раз, когда хворал я,

Меня лечил гомеопат.

Леченье то нуждалось в вере,

Он мне ни разу не помог,

Но ведь зато, по крайней мере,

И уморить меня не мог.

Когда я был аркадским принцем,

В «Листке» я пасквиль прочитал

И рассердился не на шутку,

Но мне редактор отвечал:

«Вы на рекламу не глядите,

«Мы деньги за нее берем.

«И вы мне деньги заплатите —

«Мы напечатаем, что врем».

Подобная, по существу далекая от ниспровергательства, сатира создавала по тому времени фикцию независимости общественной мысли и, во всяком случае, удовлетворяла гражданские запросы непривычного к свободному слову и далекого от идей радикальной интеллигенции обывателя. Но вместе с тем она неизбежно уводила спектакль далеко в сторону от стиля оффенбаховской оперетты.

В следующей своей работе — переводе «Прекрасной Елены» — Крылов уже совершенно отказывается от привнесения в оригинальное либретто каких бы то ни было посторонних ему черт. Он пытается целиком сохранить стиль Мельяка и Галеви. Но, несмотря на тенденцию к абсолютной точности перевода, либретто «Елены» теряет почти весь свой аромат. Под пером Крылова исчезает основное: язык салонов Второй империи. Диалоги Париса и Елены, стилистически перекидывающие мосток в сегодня, весь характер парижского юмора, детали конкурса остроумия и буримэ пропадают совершенно. Текст Крылова поражает своей ремесленностью и серостью. Это же относится к характеру стихов. Острота стихотворного образа, его парадоксальность выветрились в «подстрочном» переводе, и даже слова «cascader lavertu» на русской сцене обратились в прямолинейное «кувырком, кувырком полетит». Не решившись раскрыть русскому зрителю недомолвки текста «Прекрасной Елены», Крылов лишил актеров возможности блеснуть мастерством в диалогах и в смысловой интерпретации вокальных номеров и превратил «Прекрасную Елену» на Александринской, а вслед за ней и на всей русской сцене в рядовой фарс на не вызывающий никаких ассоциаций сюжет.

Иной подход к «Фаусту наизнанку» избрал Вас. Курочкин. ^[180]Поэт и редактор «Искры», переводчик Беранже, яркий представитель радикализма шестидесятых годов, Курочкин с радикалистских же точек зрения расценивший возможности жанра, подходит к либретто Кремье и Фиса с позиций сатирической поэзии. В то время как спорное само по себе произведение Эрве в общем не поднимается выше буффонной пародии на оперу Гуно и в неизмеримо меньшей степени затрагивает образы Гете, Курочкин стремится поднять его до уровня почти гейневской сатиры на произведение Гете. Но в поисках ключа к опереточному переосмыслению «Фауста» он подчас, сам того не желая, опускается до уровня обывательского зрителя, слабо ориентированного в высоких материях политической сатиры.

Он экспонирует Маргариту как сантиментальную и полную националистического пыла кокотку, которая даже в своем ремесле остается все той же глуповатой и хитроватой дочерью добродетельных бюргеров.

«Я Гретхен, я немецкий идеал» — заявляет она, и тема «немецкого идеала» проходит по всему либретто. В тон ей вторят и немецкие студенты. В то время как в оригинале они поют:

Enfants de l'Université,

Buvons, chantons, cullotons nos pipes,

Et defendons les vrais principes:

La chope et la liberté,

у Курочкина эта тема резко усилена:

Мы, бурши, здесь пьем круглый год,

Толкуя при этом ретиво,

Чтоб трубки, свободу и пиво

Имел без малейших хлопот

Единый германский народ.

Под стать им и воинственные солдаты, предводительствуемые неустрашимым Валентином. Их песня о победе над абстрактным врагом приобретает у Курочкина совершенно конкретный адрес:

Мы не моргнем в пылу сраженья глазом,

Воюя с мужичьем.

На одного втроем ударим разом

И, победивши, пьем.

А сам Валентин, по Гуно храбрый воин и брат-покровитель, подан точно также с обострением характеристики Кремье и Фиса.

В а л е н т и н. Вернувшийся с бою

Солдат рад душою

Увидеться с женою.

С о л д а т ы. А если не женат он?

В а л е н т и н. Так мать увидеть рад он.

С о л д а т ы. А мать умрет солдата?

В а л е н т и н. Он рад увидеть брата.

С о л д а т ы. Брат умер, может статься.

В а л е н т и н.

(говорит). Ну, конечно, может статься.

С о л д а т ы. Тогда он закричит начальству: рад стараться.

И как завершение пересмотра Гете — знаменитые слова Маргариты, которые меняют окраску стихов оригинала: