— Какие же?

— Святой Петр и святая… э-э… святая Мария Магдалина.

— Ну ладно, пойдемте пить чай, а потом, если будя еще светло, заканчивайте тот органный текст.

Эти маленькие препятствия, помешавшие удовлетворению ее, в сущности, минутной прихоти, лишь еще сильнее разожгли в Сью желание поскорее распаковав свою покупку и рассмотреть ее, а потому, когда настали время сна и можно было не бояться, что ее потревожат, она не спеша сняла с богов их покровы. Поставив статуэтки на комод, а возле них по свече, она улеглась в постель и начала читать книгу, которую вынула из своего сундучка и о существовании которой мисс Фонтовер даже не подозревала. Это был том Гиббона, а читала она главу о царствовании Юлиана Отступника. Время от времени она поднимала глаза на гипсовые фигурки, которые выглядели странно и неуместно рядом со святым распятием на стене, случайно оказавшимся между ними, и, словно это навело ее на мысль, она вдруг вскочила, достала из сундучка другую книгу — томик стихов — и раскрыла ее на знакомой поэме:

которую дочитала до конца. Потом задула свечи, разделась и погасила свет.

Она была еще в том возрасте, когда спят крепко, однако в ту ночь она то и дело просыпалась и в рассеянном свете, проникавшем с улицы, видела на комоде белые гипсовые фигурки, составлявшие странный контраст их окружению — всем этим священным текстам, мученикам и гравюре в готической рамке со сценой распятия, различить на которой, правда, можно было лишь крест, так как фигуру еще скрывали ночные тени.

В одно из таких пробуждений она услышала, как часы на колокольне пробили ранний предрассветный час. Бой часов достиг слуха еще одного человека, что сидел над книгами в том же городе и не очень далеко от нее. Поскольку ночь была субботняя, Джуд не завел будильник, обычно поднимавший его спозаранку, и по привычке собирался лечь на два-три часа позже, чем позволял себе в будни. Сейчас он усердно читал свою грисбаховскую Библию, и в то самое время, когда Сью беспокойно ворочалась в постели, разглядывая статуэтки, полисмен и запоздалые горожане, которым случилось проходить под его окном, задержавшись, могли бы услышать, как в доме кто-то с жаром бормочет слова на неведомом наречии — слова, полные неизъяснимого очарования для Джуда и лишенные всякого смысла для других.

— "Алл гемин гейс теос то патер, экс гоу та панта, кай гемейс, эйс аутон".

А захлопывая книгу, он произнес звучным, полным благоговения голосом:

— "Кай гейс Куриос Иесоус Христос, ди гоу та панта кай гемейс ди аутоу!"

В своем деле он был искусным работником, мастером на все руки, как и полагается быть ремесленнику в маленьких городах. В Лондоне рабочий, высекающий из камня рельефную деталь лиственного орнамента, откажется резать прилегающую к листве часть фриза, словно находя для себя унизительным выполнять вторую половину единого целого. Когда в мастерской не хватало работы по готическому фризу или украшению окон, Джуд нанимался делать надписи на памятниках и могильных плитах и даже находил удовольствие в такой перемене работы.

В следующий раз он увидел Сью, когда, стоя на приставной лестнице, выполнял подобного рода работу в одной из церквей. Начиналось короткое утреннее богослужение, и как только священник вошел, Джуд спустился с лестницы и подсел к прихожанам, — их набралось человек шесть, — чтобы по окончании молебна снова взяться за молоток. Только под конец он заметил среди женщин Сью: ей пришлось сопровождать в церковь почтена мисс Фонтовер.

Джуд смотрел на ее изящные плечи, на то, как свободно и непринужденно она вставала и снова садилась, как небрежно преклоняла колени, и думал о том, как помощницей была бы ему эта англиканка при более счастливых обстоятельствах. Вовсе не желание скорее приступить к работе заставило его снова взобраться на лестницу, как только прихожане стали расходиться, он просто не осмеливался здесь, в святом месте посмотреть в лицо женщине, которая производила на него столь неизъяснимое впечатление. Теперь, когда он уверился окончательно, что его влечение к ней носит чувственный характер, три упомянутых веских довода против близкого знакомства со Сью Брайдхед опять неотступно стояли перед ним. Но само собой разумеется человек не может жить одной только работой, и уж во всяком случае, такому человеку, как Джуд, необходимо было кого-нибудь любить. Другие не задумываясь кинулись бы к ней, чтобы вкусить прелесть легкой дружбы в которой она едва ли могла бы отказать, а там что бог пошлет. Джуд так не мог — поначалу.

В последующие дни, особенно же в одинокие вечеря он, терзаясь душевно, замечал, что думает о ней все больше и больше, да еще находит тайную сладость в этом недозволенном чувстве. Он везде чувствовал ее присутствие; проходя мимо зданий, которые она посещала, он неизменно вспоминал о ней и был вынужден признаться себе, что в этой борьбе совесть его, кажется терпит поражение.

Разумеется, она все еще была для него идеалом, почти целиком созданным его воображением. Быть может знакомство с нею излечило бы его от этой нежданной и запретной страсти. Однако внутренний голос шептал ему, что хоть он и желает этого знакомства, но излечиваться от своей страсти вовсе не желает.

Не оставалось никаких сомнений в том, что с точки зрения общепринятой морали, которую он разделял, положение становится безнравственным. Ибо для человека, которому по законам его страны разрешается любить до конца дней своих только Арабеллу и который к тому же избрал тот путь, на какой он, Джуд, стал, — полюбить Сью было прискорбным началом для его новой жизни. Он был так твердо в этом убежден, что однажды, работая, по обыкновению, один в деревенской церкви в окрестностях города, счел своим долгом обратиться к богу с просьбой избавить его от этой слабости. Но, несмотря на все старания, молитва у него не получилась. Он увидел, что невозможно просить, чтобы тебя избавили от искушения, когда ты трижды жаждешь этого искушения. Тогда он нашел себе оправдание. В конце концов, — сказал он себе, — нельзя считать, что мною, как и в тот раз, владеет лишь чувственность. Я вижу, что она на редкость умна, и мои чувства в какой-то мере вызваны потребностью в духовной близости и доброте, которых мне так недостает в моем одиночестве. И он продолжал боготворить ее, боясь признаться себе, что в этом крылся некий порок. Ибо каковы бы ни были добродетели Сью, ее способности и религиозные чувства, отнюдь не они пробудили его любовь к ней, — это было очевидно.

Как-то вскоре днем во двор-мастерскую каменщика нерешительно вошла девушка и, приподняв юбки, чтобы они не волочились по белесой каменной пыли, направилась через двор к конторе.

— Миленькая, — бросил один из рабочих, которого звали дядюшка Джо.

— Кто такая? — спросил другой.

— Не знаю… Вижу ее то тут, то там. Постой, ну конечно же, это дочка того головастого малого Брайдхеда, что работал по металлу в церкви святого Силы лет десять назад, а потом уехал в Лондон. Не знаю, как сейчас у него дела, думаю, не очень, раз она вернулась сюда.

Между тем девушка постучалась в контору и спросила, можно ли видеть мистера Джуда Фауди. Как раз в это время Джуд куда-то отлучился; это известие она выслушала с видимым разочарованием и тут же ушла. Когда Джуд вернулся и ему рассказали о посетительнице, описав ее внешность, он воскликнул:

— Да ведь это моя кузина Сью!

Он выглянул на улицу, но она уже скрылась из виду. Больше он уже не думал о том, чтобы умышленно избегать встречи с нею, и решил в тот же вечер навестить ее. Придя домой, он нашел от нее записку — первую записку, один из тех документов, которые сами по себе не представляют ничего особенного или необыкновенного, однако, когда оглянешься на прошлое, оказывается, таят в себе нечто невероятно важное. Полное неведение относительно надвигающейся драмы, о коем свидетельствуют эти первые невинные послания женщины к мужчине или vice versa [5]делает их тем более выразительными и торжественными, а бывает, и зловещими, что по завершении драмы послания эти перечитываются в ее огненно-грозовом либо мертвенно-бледном свете.