— Мне будет предъявлено обвинение? — решительно спросила она.

Два ярких пятна заиграли на ее скулах, а под свободной курт­кой напряглось стройное тело, которое, долж­но быть, похудело фунтов на пять за те двадцать четыре часа, что прошли после пожара. Она не улыбнулась.

— Как я уже заявила, мне бы хотелось навестить мужа.

Уилсон бросил взгляд на коллегу.

— Знаете, миссис Маккензи… Вы не воз­ражаете, если я буду вас так называть, пока вы еще официально замужем? Идея чертовски своевременная. Может, вы и другого парня наве­стите, и у вас появится возможность сказать мне, кто он… Правда, вид у него такой, что, полагаю, и родная мать его не узнает.

Гонсалес переместился к двери.

— Доддсу это наверняка не понравится… чтобы в его отсутствие…

— Предоставь мне уладить это с шерифом.

— Погоришь, дружище.

— Я позвоню старине Флойду. Сделаем визит официальным, о'кей?— Уилсон потя­нулся и встал со стула.— Между прочим, ему вообще не нравится мой метод работы.

Но Гонсалес не отступал.

— Врачи настаивали, чтобы их пациентов не беспокоили.

— Черт побери, мне это известно! — Уи­лсон взялся за шляпу.— Да и как их можно побеспокоить? Один малый без сознания, ка­жется, в состоянии комы, а второй… тот, воз­можно, уже не принадлежит нашему миру. Ра­ди Бога, здесь жена одного из этих людей. Ей необходимо увидеть своего мужа. Может, ей удастся помочь нам вылезти из этого дела. Ну, что? Вперед, миссис Маккензи, если вы не передумали.

Кэссиди пыталась справиться с обуревав­шими ее чувствами, мозг лихорадочно работал, ища ответы на множество вопросов. Она не спала уже более суток, а когда ей удавалось задремать, кошмарные видения ада на лесо­пильной фабрике сливались с видениями дру­гого ужасного пожара, который, как прожор­ливый огненный зверь, изуродовал жизнь ей и всей ее семье семнадцать лет назад. Дрожь охватила ее, колени подгибались, как только она вспомнила… О Боже, как отчетливо она все это помнила! Черное небо, красное зарево и раскаленные белые искры, выстреливающие в небеса, будто сам дьявол издевательски гри­масничал и плевался в Бога. Разорение… смерть… Господи, помоги мне!

Она заметила, что помощник шерифа при­стально смотрит на нее, он чего-то ждал от нее, она вспомнила, что он задал ей вопрос… кажется, о поездке в больницу.

— Мы уже можем ехать в больницу? — спросила она, стараясь внешне ничем не вы­дать своего состояния. О, Господи, пожалуй­ста, не допусти, чтобы он мучился! К глазам подступали слезы, словно капли росы, они по­висли на ее ресницах, но она не доставит удо­вольствия помощнику шерифа Т. Джону Уилсону видеть ее сломленной.

Ей следовало потребовать присутствия ад­воката, но это было невозможно — ее личным адвокатом был муж, а он сейчас боролся за собственную жизнь. У нее не было возможнос­ти увидеть его, но от врачей она знала, что у него сломаны ребра, челюсть, обожжены лег­кие, трещина в бедре, повреждена роговица правого глаза. Он чудом остался жив. Ему еще повезло…

Заставив себя подняться, она украдкой бро­сила прощальный взгляд на потерявшую свой блеск серебряную цепочку, ее неподвижные кольца показались ей мертвой змейкой в про­зрачной упаковке. Сердце у нее вдруг часто забилось, но она одернула себя — это просто серебряная безделица, недорогое украшение, и для нее оно ничего не значит. Ничего!

В больнице все звуки кажутся приглушен­ными. Дребезжание тележек и каталок, сигна­лы вызова врачей, тихие шаги — все звуки, казалось, неожиданно смолкли, когда Уилсон открыл перед ней дверь и она вошла в палату, где под стерильной белой простыней непо­движно лежал ее муж. Половину лица, правый глаз в том числе, макушку и затылок закры­вали бинты. То, что оставалось открытым, было в синяках и кровоподтеках. Распухший нос пересекали швы, мелкие порезы кожи были замазаны тонким слоем антисептика желтого цвета. Отросшая темная бородка уже чуть при­крыла открытую часть подбородка. Из капель­ницы в его вены поступала целебная жидкость.

У Кэссиди свело желудок, и она сжала зу­бы. Так вот чем это кончилось! Почему он оказался в ту ночь на лесопилке?.. С кем он встречался?.. С тем человеком, который умирал где-то в лабиринте палат этой больницы? И почему, о Боже, зачем кому-то понадоби­лось убивать его?

— Я пришла. — С этими словами она вош­ла в палату, испытывая жгучее желание повер­нуть время вспять, любой ценой избавить его от мучений. Все верно, они давно не любят друг друга, пожалуй, и никогда в действитель­ности не любили, но он не был ей безразличен.

— Ты в состоянии выслушать меня? — спросила она, но не притронулась к стериль­ным простыням, укрывавшим его тело, чтобы даже легким прикосновением не усугублять его страданий.

Его здоровый глаз был открыт, невидящий взгляд обращен к потолку. Белок глаза был неприятного красного оттенка, а зрачок яркой небесной синевы, казалось, затерялся в крова­вой паутине.

— Я пришла к тебе,— повторила она, вспомнив, что у двери стоит помощник шери­фа.— Ты слышишь?..

Внезапно глазное яблоко шевельнулось, и во взгляде, устремившемся на нее, она увиде­ла ясное сознание и такую ненависть, что чуть не отпрянула назад. Муж смотрел на жену, время для нее остановилось, потом он как будто с брезгливостью отвел взгляд и снова сосредоточился на потолке.

— Пожалуйста…— едва слышно взмоли­лась она.

Он не реагировал.

Помощник шерифа выступил вперед.

— Маккензи?

Никакой реакции.

Она нежно прошептала:

— Я хочу, чтобы ты знал, я с тобой.

Горло ее болезненно сжалось от этих слов, она вспомнила их последнюю ссору, жестокие слова, которые они бросали друг другу. Глаз моргнул, но она уже знала, что все ее усилия напрасны. Он был в состоянии слушать ее. Но не желал слышать. Он больше не нуждался в ее любви, даже больше, чем прежде, а она точно так же была не способна дарить ее. «И пребуду всегда с тобой». Она вспомнила слова брачной клятвы, и в сердце ее возникла боль, которая становилась все сильнее по мере того, как она всматривалась в этого поверженного мужчину, некогда такого сильного.

С самого начала она понимала, что их брак обречен на неудачу, и все же внушала себе, что они сумеют найти путь друг к другу.

Но она ошиблась. Как она ошиблась!..

Она выжидала, наконец глаз закрылся, хотя было неясно, заснул ли он, потерял сознание или делает вид, что ее здесь нет, что она вооб­ще не существует, как это он проделывал неод­нократно в прошлом.

На негнущихся ногах она вышла из палаты. Воспоминания захлестывали ее, воспоминания о полученной в дар и потерянной любви, о на­деждах и мечтах, что умерли задолго до по­жара.

Помощник шерифа вышел вместе с ней.

— Не хотите рассказать мне о цепочке с медалью святого Христофора?

Сердце ее подпрыгнуло.

— Я… я не могу.

— Почему не можете?

Она обхватила себя за плечи; несмотря на тепличную температуру в больнице, ее зноби­ло, как от ноябрьского холода.

— Она не из вещей моего мужа.

— Вы уверены?

От прямого ответа она уклонилась.

— Насколько мне известно, у него никогда не было ничего похожего. Она… возможно, цепочка принадлежала тому, другому челове­ку… тому, кто держал ее в руке.

— А кто он, как вы полагаете?

— Сама хотела бы знать,— с жаром от­ветила она, не давая воли памяти, которая рвалась в другое время и место, к другой люб­ви и к сверкающей серебряной цепочке с ме­далью святого Христофора. — Господи, как бы я хотела это знать!

Они прошли до конца длинного коридора и на лифте спустились на этаж, где находилось отделение реанимации. Уилсон не сумел до­биться у дежурной сестры, а может быть врача, разрешения посетить человека, который ока­зался рядом с ее мужем во время пожара, поэтому им оставалось только пройти в вестибюль и покинуть больницу. Лишь на улице, окунувшись в ослепительный послеполу­денный зной, Уилсон показал ей фотографию пострадавшего мужчины — лицо его было по­крыто волдырями, волосы полностью сгорели. Она закрыла глаза, сдерживая позывы на рво­ту.