– В чем дело, дорогая?

– Ох, ничего не получится, ничего не получится, – завывала она. – Стараешься с ними сблизиться, а они, а они, а они…

– Да, милая?

– …пользуются. Потому просто, что я была там единственной белой женщиной. Они меня… они меня…

– Да, милая?

– …за шлюху приняли или еще за кого-то. И начали драться, – рыдала она в потолок, затянутый паутиной.

– Ничего, дорогая. – Краббе держал в объятиях вспотевшее дрожавшее тело.

– Они так не обращались… с другими, – шмыгала она. – Всё мем, мем; да, мем, нет, мем…

– Это никакого значения не имеет, милая.

– Я поеду домой, – объявила Фенелла. – Я не вынесу. Они все плохие… плохие.

– Это мы потом обсудим, дорогая, – сказал Краббе. – Теперь просто вытри глаза и пойди пожелай доброй ночи той парочке.

Виктор Краббе вернулся к гостям, а гостей больше не было. Так, по крайней мере, казалось. А потом он услышал с веранды пульсирующий довольный храп. В плантаторском кресле растянулся Нэбби Адамс, сильно превышая его размерами, заснул в мятой рубахе и мятых штанах. Слегка заворочался, во сне чуя чье-то присутствие, поднял кожаные веки, немного поговорил на урду. Потом открыл глаза шире, сказал:

– Всего пять минут, – снова закрыл, поудобней устроился и захрапел. Это была первая из многочисленных пятиминутных передышек, растянутых принципом относительности времени до зари или почти зари, которые он провел в этом доме. Из уборной слышались громкие позывы к рвоте, молитвы, стоны, покаяние.

– Он, – заметил во сие Нэбби Адамс. – Душу выблевывает.

Фенелла, вышедшая пожелать гостям доброй ночи, все увидела и услышала.

– Ох, какой ужас, – простонала она.

Нэбби Адамс забурчал и потребовал тишины на сонном урду.

– Ужас, – рыдала она. – Все время пользуются. Уезжаю со следующим пароходом.

– Ничего, дорогая, – сказал Краббе.

Алладад-хан все слышал в уборной; сердце его разрывалось от слез страдающей красоты. Но он сейчас ничего не мог сделать, ничего. Уткнулся потным лбом в холодный кафель степы. Чтобы он, Хан, вот так вот себя вел, опозорил свое имя, расу. А ведь ему хотелось, чтобы нынче вечером было совсем по-другому. Смех, любезность, внимание, немного выпивки. Немного выпивки. Он в агонии выблевывал душу.

Кто это так весело шатается по рынку, как не Ибрагим? Он, в шуршащем шелку, кудряшки удержаны на месте заколками, помахивая корзинкой, крепко зажав в кулаке две измятые бумажки по доллару, идет поутру за покупками.

Рынок крытый, темный, душный. Ибрагим вынужден был деликатно морщиться в вонючих проходах между рядами ветхих прилавков. Старухи горбились над мешками сиамского риса, грудами красного и зеленого перца, лиловыми баклажанами, колючим нефелиумом, ананасами, дурианом. Мухи жужжали над рыбой, в тухлых мясных костях, отложенных для кошек. Там и сям старики спали на своих прилавках рядом с ощипанными курами и сушеной рыбой. Один торговец использовал вместо подушки полный таз яблок-паданцев. Тощий пузатый китаец сбрасывал сигаретный пепел на овечьи туши, на тугие белые капустные кочаны. В воздухе сплошной запах – кэрри, дуриан, рыба, мясо, – резкий визгливый спорящий шум. Ибрагим любил рынок.

Он весело и провокационно приветствовал друзей, звонко спорил о ценах на золотые бананы, на рожки-бананы; купил чили, половинку кокосового ореха для кэрри. Призадумался, не купить ли, слегка озадачив туана, пару черепашьих яиц или синюю птицу в клетке, а может, игрушечный ксилофон. Ибрагим любил делать небольшие подарки. Больше того, считал лишь справедливым, чтоб к туану вернулось немножечко денег, которые он, Ибрагим, регулярно таскал у туана из брюк или из ящика письменного стола. Отец ему однажды сказал: ни один добрый слуга-малаец не крадет у хозяина. Ну, ведь это не настоящее воровство; все идет на покупки для дома маленьких необходимых вещей – пластмассовых лошадок, восковых фруктов, бумажных цветов, выводка утят, ручной кошки-циветты, желтых, производимых в Гонконге духов. Он, Ибрагим, заслуживает небольшие комиссионные, покупая все это дешевле, чем его хозяин с хозяйкой. Вдобавок он, Ибрагим, часто таскает всякие вещи внизу, на школьной кухне. Рис, кэрри в порошке, консервированный виноград не стоили хозяину за последний месяц ни пенни. Так или иначе, деньги из кармана или из стола туана в действительности представляли собой скромную сексуальную оргию, были актом мести за то, что туан женат и имеет любовницу, не реагируя на его, Ибрагима бен Мохаммед Салеха, среднеполые прелести.

Ибрагим бен Мохаммед Салех решил сейчас выпить бутылочку апельсинового сока «Фрейзер энд Нивс» в питейном заведении под открытым небом у рынка. Он с удовольствием наблюдал, как продавцы еды подбрасывают, переворачивают жарившиеся в куали ми над примитивными угольными жаровнями. У него, у Ибрагима, электрическая плита, сверкающие алюминиевые кастрюли, гудящий целый день холодильник. У него также сотня долларов в месяц плюс заработанное на стороне. Он очень хорошо устроился.

Солнце внезапно окутала черная туча, апельсиновый сок перестал блистать золотом. Ибрагим, глядя на крутящиеся в куали ми, вспомнил вдруг свою жену. Вспыхнул, вспомнив желание своей матери сделать как лучше, веря, будто он после этого остепенится – остепенится! А ему тогда было всего семнадцать лет! Будто это наставит его на истинный путь мужчины-малайца. Брак, естественно, был неудачным. Ибрагим плакал, отказываясь от ритуалов брачной ночи. Фатима, крупная, с тяжелыми бровями, бросила ему слово «нусус»,сильнейшее исламское выражение, означающее позор; как правило, применимое только к женщине, отказавшейся от сожительства. Ибрагим бежал из материнского дома, нашел себе место в офицерской столовой Малайского полка. Фатима его выследила, попыталась ударить куали в столовой на кухне. Ибрагим завизжал. Позже ему, укрывшемуся на месте повара в доме туана Краббе, снова довелось быть обнаруженным. Он упрашивал, молил, заклинал ее вернуться к своей родне в Джохор, обещал заплатить за проезд, выплачивать содержание. Нередко в вечернюю вакту, обратившись в сторону Мекки, приносил прошение Божеству:

Но Аллах не уступал. Позволил Фатиме бегать за ним с кривым ножом, выкрикивая обвинения, в очереди в кино, где стоял Ибрагим, держась за руки с другом-солдатом. Только когда Ибрагим был на грани полного отчаяния, готовый впасть в амок, – что было бы жалко, ибо он искренне не хотел никого убивать, особенно туана Краббе, – только тогда она согласилась уехать в Джохор на короткое время, повидать родителей, поведать им о своих бедах. Но обещала вернуться. И непременно вернется.

Ибрагим на минуту закрыл глаза и взмолился:

«Аллах, нашли на нее страшную болезнь, устрой железнодорожную катастрофу, разреши коммунистам убить ее. Только, пожалуйста, пожалуйста, не позволяй возвращаться».

А открыв глаза, бешено выпучил их, пролил чуточку апельсинового сока, ибо перед ним стояла Женщина. Аллах, он на мгновенье подумал, будто это она, Фатима. Но нет; это была любовница туана Краббе, державшая на руках мальчика, сосавшего тонкий палец.

– Бог с тобой.

– С тобой Бог.

– Можешь мне немного помочь, – сказала она и села, посадив ребенка на колени.

– Как? Чем помочь?

– Твой хозяин меня бросил.

– О. – Ибрагим положил ногу на ногу, пожал плечами, вздернул голову не выражавшим сочувствия жестом.

– Я утратила его любовь.

– Но в таком случае я тебе помочь не смогу, даже если захочу.

– У меня есть, – сказала Рахима, открыв сумочку, – одна вещь, которая возвращает любовь. – И сунула пузырек Ибрагиму. – Я получила его у паванга чи Мата в Келапе. Сильное снадобье, чтобы снова приворожить к сердцу мужчину.

– Я о таких вещах слышал, – индифферентно признал Ибрагим.