– Слушайте, – сказал Тейя Сингх, – у нас самсу больше нет. А деньги Мохиндер Сингха мы потратили на орехи.
– Продадим чего-нибудь, – беспечно заявил Мохиндер Сингх. – Из магазина чего-нибудь продадим. Лучше отнесем ростовщику комод из камфорного дерева. Он нам даст за него хорошие деньги.
– Как минимум, треть от стоимости, – крикнул Мохиндер Сингх. – Нельзя все время работать. Даже работая сам на себя, мужчина имеет право на отдых. Пошли.
– Я в десять должен на работу идти, – заметил Тейя Сингх. – Сторожам в магазинах не так повезло. Они в шесть часов на посту спать ложатся. У меня ответственность больше, нельзя ей пренебрегать.
– Да мы быстро. Смотри, солнце даже еще не садится. Хватит времени.
Но у дверей Мусульманской столовой Исмаила сидел Индер Сингх, ел ложкой суп, высокий, худой, мрачный, с подстриженной вопреки религиозным законам бородой на манер Мефистофеля, в аккуратном крахмальном тюрбане, снимавшемся и надевавшемся целиком, как тюбетейка. Он остановился на полпути между старым сикхом и новым – лысым, курящим, – читал современные западные книги, был учителем в колледже хаджи Али. Приветствовал собратьев по религии и предложил им пива.
– Ну, как там у вас белый мужчина? – вежливо полюбопытствовал Тейя Сингх.
– Как все прочие, – сказал Индер Сингх. – Ему многому надо учиться. Слишком сильно потеет. Все время по утрам рубашка как будто целлофановая.
– А жена его, золотоволосая? – спросил Мохиндер Сингх. – Она со мной летела тогда, мы с ней вместе из Тимаха летели.
– Все худеет, никогда не улыбается.
– А.
Выпивали, улыбались во всю бороду, ерзая на стульях. Была в том кедае ученая птица, скакала со стола на стол, чирикая, поклевывая рисовые зерна. Они ее ласкали, давали ласковые прозвища, обвиняли в шпионстве, мол, полетит к их женам, расскажет про мотовство и пьянство. Очень хорошо провели время.
– Теперь я должен идти домой к жене, – сказал Картар Сингх. – Она меня приблизительно к этому времени ждет.
Последовали сильные непристойные шутки насчет крепко сбитых кроватей и соответствующих позиций. Картар Сингх в высоком расположении духа рассказал историю про мужчину, который отнес врачу не ту бутылочку с мочой. Вечер был очень хороший.
Поплелись вниз по джалан Лакшмана. Рядом с магазином Мохиндер Сингха все так же сидел китаец-аптекарь, читая в неоновом свете газету, зажав в зубах зубочистку. Он поднял глаза на спотыкавшегося, обнявшего друзей Мохиндер Сингха и упрекнул его китайско-малайским стаккато.
– Сегодня рано вечером, – сказал он, – приходила рыжая собака, золотоволосая женщина. Много вещей хотела в твоем магазине купить. Комод хотела из камфорного дерева…
– Нет!
– И много ярдов шелка. А еще гребешок. И стаканы, и чайные чашки. А еще матрасы…
– Нет!
Не все было ложью. Насчет гребешка он был прав.
– Может, это предупреждение. Если торгуешь, торгуй. Хозяину магазина нечего шляться, бражничать…
– Почему ты меня не позвал? Знал ведь, где я был…
– А свою лавку бросил бы? В торговле первое правило – всегда будь на месте. Кроме тебя, сикх, на всей этой улице только один мужчина не всегда па месте. Белый адвокат. Тоже смысла не понимает. Но если хочешь научиться на очень горьком опыте…
Мохиндер Сингх набросился на своего жирного друга, чувствительно ткнув его в брюхо. Старик китаец крякнул от удовольствия.
– Ты являешься совращать меня с пути праведного, соблазняешь деньги тратить из кассы. Как мне преуспеть при этом? Теперь вынуждаешь трудиться, идти домой к белой женщине со всеми вещами, которые она пожелала купить. И платить за такси, за два такси. Ты не истинный друг…
– Не надо меня в живот так толкать. Скажу тебе, люди за меньшее гибли. Если снова осмелишься на такое…
– Нехорошо, – заметил Тейя Сингх, – опять его без предупреждения тыкать. Он такого не ожидал…
– Ты ложный друг. Теперь я погиб. Честь запятнана.
Собиралась небольшая толпа, включая двух работниц-малаек с накрученными на головы полотенцами. Одна сказала другой:
– Поганцы волосатые. Если не пьют, так дерутся.
– Денег больше, чем ума, – сказала ее подруга. – Дерьмо в голове.
– Как у креветки.
– Как у креветки.
Сикхи горячились. Полетели рассерженные слова Вскоре Картар Сингх вскричал:
– Если будешь и дальше меня оскорблять, я полицию позову. – Это слово что-то расшевелило в его тугодумных мозгах. – Полицию. Богом клянусь, я сам – полиция. – И полез в карман за свистком.
– Погиб… Больше того…
– Поступок определенно не дружеский…
– А как поразмыслишь на трезвую голову…
– Если снова осмелишься…
– Кроме того…
Мимо ехали Краббе с Фенеллой по пути на прием в Истане.
– Смотри, – сказала Фенелла, – начинается. Бунты, драки, скандалы. Завтра будут убийства. Ох, поедем домой, Виктор. Давай домой поедем.
– Успокойся, дорогая, – сказал Краббе, – успокойся, пожалуйста.
8
– Слушай, – сказал Краббе с апельсиновым соком в руке, – ничего я не начинал.
– Ох, меня тошнит от тебя. – Энн Толбот выглядела скромно-соблазнительно, как и было задумано, в очень низко вырезанном бутылочно-зеленом вечернем платье, в колье-воротничке из келантанского серебра, с серьгами в виде крошечных острых крисов. Накрашенная, набеленная, нарумяненная, надушенная, опьяняющая, устрашающая, божественная, неотразимая, подобно любой другой представительной женщине в вечернем наряде, особенно здесь, при низкой точке возгорания, под тропической луной, среди пальм, орхидей, гибискуса и коричневых лакированных тел. – Тошнит, тошнит, тошнит.
– Ничего я не начинал, – сказал Краббе, – как тебе хорошо известно. – Он потел в белом смокинге, рубашка потемнела от пота, чувствовал себя тяжелым, вялым, неуклюжим, апельсиновый сок нагревался в руке, пить его уже было нельзя.
– Вопрос не в том, кто начал, – сказала Энн Толбот. – Вопрос в том, что началось. Смотри, – добавила она, – вон тот азиат в очках что-то налил в бокал вон тому другому мужчине в тюрбане с усами. Я уверена, джин. Пойди посмотри, может быть, раздобудешь. Возьми мой бокал.
– Да, – сказал Краббе. – Кадыр и хаджа Зейнал Абидин. Но я не начинал ничего.
В залитом светом конце Большого зала под высокими золотыми лучами сидел на троне султан, Янь Маха Мулья султан Идрис ибн Аль-Марум султан Ясин, с какой-то глуповатой улыбкой, как будто наркотиками накачался по такому случаю, по случаю своего шестьдесят третьего дня рождения. Высоко поднимался дым от сигарет и от золотых подсвечников, расставленных не знающими смущения лакеями в белых ливреях, но пить было нечего, кроме апельсинового сока – официально. В уборных, за ширмами, за пилонами, в садовых кустах, под гогот и хихиканье мелькали бутылки и фляжки; непредусмотрительные новички в штате мрачнели, глядя на веселых старожилов.
Абан, благослови Бог его имя, беседовал с Фенеллой. Он был в малайском вечернем платье, состоявшем из богатой тупики, шаровар, фартука, бархатного сонгкока на гладко причесанной голове хорошей формы. Это был красивый мужчина, в чертах лица которого тонко смешались буги и сиамцы, с черными и густыми в пятьдесят лет волосами; длинные концы роскошных усов подрагивали после недавней аккуратной стрижки. По-английски он говорил хорошо, эффективно пользовался языком, как любым прочим властным инструментом, но не соблазнялся коннотацией его слов. Обучился ему у японца, выпускника какого-то американского университета, и ничто так не подчеркивало независимости Абана от суетливой опеки британской руки, как протяжные гласные с саундтрека и смелые народные идиомы. С Фенеллой он беседовал потому, что решил па досуге ее соблазнить. Вопрос о личной симпатии не стоял: его предки установили традицию получать наследственную власть от златовласого Духа Принцессы, а также при любой возможности освежать фамильную кровь путем совокупления со светловолосой женщиной. И теперь он пытался назначить ей предварительное свидание – ленч в Истаие – на священном языке кино.