Я подошла в дальний конец магазина, где он в смущении разглядывает полки с пападами, упаковки с надписями на хинди и на английском.

Я подала ему сабу пападас и сказала:

— Они беловатого цвета, смотри. В следующий раз будешь знать.

Джагшит с застенчивыми глазами в своем зеленом тюрбане, над которым дети потешаются в школе, знаешь ли ты, что твое имя значит — Завоеватель Мира.

Но вот уже его мама кричит:

— Где ты застрял, Джагшит, не можешь, что ли, найти пападас, совсем слепой — я поседею от ожидания.

На спортивной площадке они сорвали его, твой зеленый тюрбан цвета попугаевой грудки. Они дразнили тебя, раскачивая и подбрасывая его, смеялись над твоими длинными, нестрижеными волосами. И толкали.

Придурок — твое второе английское слово. Колени кровоточат после падения на гравий. Джагшит, ты прикусываешь нижнюю губу, чтобы не закричать.

Ты поднимаешь свой заляпанный грязью тюрбан, медленно расправляешь его и идешь домой.

— Джагшит, как так получается, что одежда у тебя вся в грязи после школы, вот здесь оторвалась пуговица, а посмотри, какая большая дыра на рубашке, вот неряха, ты думаешь, у меня денег куры не клюют.

Ночью он лежит с открытыми глазами, пристально вглядываясь во тьму, пока звезды не начинают мерцать, как светлячки в кхети его бабушки за Джулундером. Она поет, нарывая пучочки зелени цвета такого же, как тюрбан. Слова на панджаби звучат как капли дождя.

Джагшит, возникнут ли они перед тобой снова, когда наконец глаза твои волей-неволей закроются и ты уснешь. Язвительные голоса, плюющиеся рты, их руки. Руки, спускающие с тебя штаны прямо на спортивной площадке, на глазах у девчонок.

— Chhodo mainu.

— Говори нормально, сука. На английском, черт тебя дери, черномазый ублюдок.

— Джагги, что значит «не хочу в школу»? Ради чего твой отец надрывается на заводе? Парочка хороших шлепков вразумят тебя.

— Chhodo.

У кассовой стойки я говорю:

— Вот тебе немного барфи, нет-нет, мадам, для детей бесплатно.

Я смотрю, как он жадно вгрызается в коричневую конфетку, приправленную гвоздикой, кардамоном и корицей. Он отвечает слабой улыбкой в ответ на мою.

Дробленая гвоздика и кардамон, Джагшит, освежат тебе дыхание. Кардамон для тебя я развею сегодня вечером по ветру. Северный ветер унесет его, чтобы открыть твоему учителю глаза на тебя. И сладко-остренькую гвоздику, лаванг, специю сочувствия. Чтобы твоя мама, вдруг оторвавшись от стиральной доски, откинув спутанные волосы с лица, воскликнула: «Джагги, милый мой, что случилось?» — и обняла тебя мыльными руками.

А темную палочку корицы я заложу незаметно за складку твоего тюрбана, как раз перед самым уходом. Дальчини, палочка корицы тепло-коричневого цвета, как твоя кожа, поможет тебе завести друзей, найти кого-то, кто возьмет тебя за руку, будет бегать с тобой, смеяться вместе с тобой, как бы говоря: «Смотри, это Америка, она не так уж плоха».

А что касается тех, с тяжелым взглядом, как камень, корица, истребитель врагов, придаст тебе силы, которая укрепит тебе ноги и руки и, главное, голос, так что однажды ты сможешь выкрикнуть: «Хватит» — достаточно твердо, чтобы они, изумленные, остановились.

Когда мы прошли церемонию очищения, когда мы были уже готовы покинуть остров и ступить каждая на свой путь, Мудрейшая сказала:

— Дочери мои, вот и пришло время, когда я должна дать вам всем новые имена. Ибо когда вы ступили на этот остров, вы лишились имен и до сей поры оставались безымянными.

Но я спрашиваю вас в последний раз: уверены ли вы в том, что хотите стать Принцессами? Сейчас еще не слишком поздно выбрать жизнь более легкую.

Готовы ли вы расстаться со своими молодыми телами, принять на себя старость, уродство и бессрочную службу? Готовы никогда не покидать место, которое вам определено: магазин, школу или больницу?

Готовы никогда не любить никого и ничего, кроме специй?

Вокруг меня мои сестры-послушницы, в одеяниях, еще мокрых от морской воды, которой она окатила их, стояли, притихнув и немного дрожа. И мне показалось, что самые миловидные из них дольше всего не поднимали глаз.

Ох, теперь я понимаю, как глубоко в человеческом сердце кроется тщеславие, тщеславие, оборотная сторона которого — страх быть нелюбимым.

Но в тот день я, самая блестящая из ее учениц, всегда спорая на любые чары и заклинания, легко говорящая со специями, даже самыми опасными среди них, легко впадающая в раздражение и заносчивость, что часто случалось, — бросила на них взгляд, наполовину жалостливый, наполовину насмешливый. Я дерзко посмотрела Мудрейшей в глаза и промолвила:

— Я — готова.

Я, которая не была красавицей и, следовательно, полагала, что мне нечего терять.

Пристальный взгляд Мудрейшей уколол меня, словно репейник. Но все что она сказала — это: — Прекрасно, — и приказала нам подходить к ней по одной.

Окруженный морским туманом, остров разливал вокруг нас свой жемчужный свет. В небе радуги раскинулись, словно крылья. Каждая девушка преклоняла колени, и Мудрейшая, склонившись над ней, запечатлевала на челе ее новое имя. И по мере того как она произносила заклятье, казалось, что черты лица расплываются, словно в водной зыби, и в каждое лицо словно вдыхается что-то новое.

— Тебя нарекаю Апараджита по имени цветка, чей сок, если смазать им веки, приведет любого к победе.

— Ты будешь зваться Пиа, по названию дерева, пепел которого, если втереть в руки и ноги, дает тебе силу.

— А ты…

Но я уже выбрала сама:

— Мудрейшая, мое имя будет Тило.

— Тило? — в ее голосе послышалось неудовольствие, и остальные ученицы взглянули испуганно.

— Да, — вымолвила я и, хотя сама испугалась, заставила свой голос не выдать этого страха. — Тило, сокращенное от Тилоттама.

О, как наивно с моей стороны было думать, что я могу что-то скрыть от Мудрейшей, которая сама меня учила читать в сердцах других.

— С самого своего появления ты доставляешь одни хлопоты, бунтарка. Мне следовало сразу прогнать тебя.

Однако, к моему удивлению, она больше не злилась. Возможно, что в моей своевольности она увидела ту, какой была сама в молодые годы.

Корни, свисающие, как растрепанные пряди, с ветвей баньянового дерева, [30]зашелестели от ветра. Или то был ее вздох?

— Это имя — тебе хоть известно, что оно значит?

Этого вопроса я ожидала. И у меня был наготове ответ:

— Да, Мудрейшая. Тил — это кунжутное семечко, золотисто-коричневое, как будто его коснулся огонь, его покровительница — планета Венера. Цветок его так мал, прям и заострен, что матери молятся, чтобы у их дочерей был носик такой же формы. Тил, перетертый в мазь с сандаловым деревом, излечивает болезни сердца и печени, а поджаренный в собственном масле — возвращает вкус к жизни, когда человек уже потерял к ней интерес. Я буду Тилоттама, назначение которой, как и кунжута, — даровать жизнь, возрождать к здоровью и надежде.

Ее смех — как звук сухих листьев, шелестящих под ногами.

— Да уж, воистину самоуверенности тебе не занимать, девочка. Ты взяла себе имя прекраснейшей из апсар — небесных дев Индры, бога Дождя. Тилоттама — самая грациозная из танцовщиц, венец красоты среди женщин. Или ты этого не знала?

Я опустила голову. Вот я и снова невежественный новичок, как в мой первый день появления на острове, мокрая насквозь, голая, спотыкающаяся на острых скользких камнях. Она всегда умела меня вот так пристыдить. За это я могла бы возненавидеть ее, если бы не любила так сильно, ведь она словно стала мне матерью, когда я уже не надеялась, что кто-то будет заботиться обо мне.

Ее пальцы, легкие, как дыхание, на моих волосах.

— Ах, дитя, ты уже все решила в своем сердце, так ведь? Но запомни: когда Брахма сделал Тилоттаму главной танцовщицей среди всех приближенных Индры, то предупредил, что она никогда не должна дарить своей любви мужчине — только танцу.