В ее энергичных словах звучала непреклонная воля. Ведь Эдита Марлов была также ослеплена этим «заклятым золотом», превратившимся в ее руках в прах, но это не погубило еще в ней души. Она сделала ошибку, из тщеславия и честолюбия обещая стать женой нелюбимого человека, и теперь решила искупить эту вину своим твердым желанием последовать за этим нелюбимым человеком, после того как ему изменила судьба. Какая сила воли и верность данному слову!

Раймар весь вспыхнул, почувствовав теперь, кем могла стать для него эта девушка, и под влиянием этого чувства решил довести дело до конца.

— А Штейнфельд? — спросил он. — Рональд знал, что катастрофа неизбежна, и вот на что пошел для ее предотвращения. Что же, вы и этот его поступок назовете заблуждением «широкой» натуры?

— Нет, это было вызвано отчаянием человека, старающегося использовать последнее средство, чтобы сохранить свое положение. Вы не должны строго осуждать его за это; ведь и то, что вы называете своим злым роком, тоже было вызвано лишь отчаянием.

— Мой отец невиновен, — уверенно произнес Эрнст.

Эдита изумленно отступила.

— Невиновен? Но все его считали таковым.

— Его и до сих пор, за гробовой доской, продолжают считать виноватым! Выслушайте меня, Эдита!.. это касается и вас!

Девушка ничего не ответила, но ее взгляд с беспокойным напряжением остановился на Эрнсте. Она не знала, о чем он намеревался говорить ей, но смутно чувствовала, что всплывает нечто темное, страшное и медленно приближается к ней.

У Раймара был спокойный вид, но его голос выдавал с трудом скрываемое волнение.

— Это было лет десять тому назад. Мой отец был вовлечен одним из своих… служащих, которому больше всех доверял, в рискованную авантюру. Последняя не удалась, и, вследствие довольно значительных потерь в делах, наступил кризис; заметьте — кризис, а не банкротство, ведь денег для покрытия всех расходов в наличии было достаточно. Кроме того, доброе имя и слава банкирского дома Раймаров давали моему отцу право надеяться на поддержку, в чем он крайне нуждался в своем затруднительном положении. Вдруг, вероятно вследствие распространившихся слухов о потерях, были потребованы обратно два самых крупных вклада, и в результате этого произошло несчастье. Меня в это время не было в Берлине; я уехал в провинцию по судебному делу, защиту которого принял на себя. Вызванный телеграммой в Берлин, я был встречен нашим поверенным, который сообщил мне о том, что нечем оплатить вклады, что честь нашего имени запятнана навеки и что моего отца уже… нет в живых!

— Ужасно! — прошептала Эдита, когда Эрнст на минуту замолчал, подавленный воспоминаниями.

— Судно, лишенное руля, обычно гибнет, — продолжал Эрнст. — Весть о гибели моего отца распространилась с быстротой молнии, и, конечно, нечего было и думать о чьей-либо поддержке. Со всех сторон посыпались требования наших клиентов, и не успели мы опомниться, как очутились лицом к лицу с полным банкротством. Сложилось мнение, что мой отец растратил доверенные ему вклады и со стыда и отчаяния покончил с собой. Даже моя мать поверила этому слуху.

— А вы… вы не поверили ему?

— Я знал, что отец не виновен. Я нашел в его письменном столе письмо, содержавшее всего несколько строк и адресованное мне, его старшему сыну, по крайней мере, в глазах которого он хотел остаться честным человеком. Поверите ли вы тому, что человек, честно проживший свой век, в состоянии лгать в преддверии вечности, намереваясь добровольно перешагнуть великую черту небытия?

— Нет! — воскликнула Эдита со вздохом облегчения. — Итак, виновен был другой?

— Да, другой! — Раймар на секунду остановился, а потом продолжал вполголоса, но твердо: — Доступ к вкладам был открыт, кроме хозяина банкирского дома, еще одному лицу, а именно его поверенному, и его звали… Феликсом Рональдом!

С уст Эдиты сорвался крик ужаса.

— Боже Всемогущий! Что вы хотите этим сказать?

— То, что не могу доказать, — ответил Эрнст с грубой откровенностью, — и что, вероятно, вообще нельзя доказать. Мой отец, по-видимому, ничего не подозревал, по крайней мере, в своем предсмертном письме он не делал ни малейших намеков, но зато эта мысль засела мне в голову, как только ко мне вернулась способность ясно мыслить и рассуждать, и с тех пор не покидает меня. Я многие годы искал доказательств с проницательностью юриста и лихорадочным страхом человека, желающего во что бы то ни стало спасти свою честь и честь умершего отца, и не находил, так как все следы были уничтожены. Когда произошла катастрофа, я ведь был далеко от Берлина, но Рональд утверждал, что он сразу же после самоубийства хозяина обнаружил отсутствие вкладов, и сваливал всю вину и ответственность на умершего.

Эдита страшно побледнела; она судорожно сжала руками спинку кресла, возле которого стояла, и, наконец, с трудом проговорила:

— Но ведь это — лишь подозрение… никаких доказательств нет… вы сами говорите это…

— Да, но истину я узнал другим путем. Все было кончено, крах нашего дома был бесспорен. С помощью Рональда я привел в порядок все, что было можно, и вслед за тем он пришел попрощаться со мной. До той минуты я ни словом, ни взглядом не выдал ему своего подозрения, когда же мы очутились с глазу на глаз в рабочем кабинете моего покойного отца, я не выдержал и бросил ему в лицо обвинение: «Виновник этого — вы!».

— И что же тогда? — едва слышно произнесла Эдита.

— Тогда… тогда я увидел, что он страшно побледнел и вздрогнул, и в его глазах отразился страх быть разоблаченным. Разумеется, это длилось не более минуты, так как он быстро смог опомниться и прийти в себя. К нему вернулось самообладание, самоуверенность, и он с холодной усмешкой отверг мое обвинение, потребовав доказательств моей «безумной выдумки», и, пожимая плечами, спросил, неужели я, в самом деле, намерен показать перед всеми, что в припадке отчаяния лишился рассудка. — Тут Эрнст остановился, как бы в ожидании ответа, когда же его не последовало, закончил с оттенком грусти: — На самом деле я был далек от мысли выступить с гласным обвинением. Смерть моего отца для всех явилась как бы его собственным признанием в своей виновности, и если бы я выступил со своими обвинениями, не имея в руках никаких доказательств, то меня, пожалуй, и действительно сочли бы за сумасшедшего. Но, тем не менее, мое убеждение с той минуты окрепло, а Рональд стал моим смертельным врагом!

Эдита продолжала неподвижно стоять с таким выражением в глазах, как будто они смотрели в пропасть. Первая встреча ее жениха с Раймаром в ее присутствии, его бурный гнев и упорное желание узнать, о чем тот говорил с его невестой, его дикая ненависть к человеку, которого он хотел уничтожить и которого явно боялся, — все это теперь пришло на память Эдите и говорило не в пользу Рональда. Судорожная дрожь пробежала по всему ее телу, и она с упреком сказала Раймару:

— И это вы говорите мне теперь!

— Потому что я должен сказать! — серьезно возразил он. — Ведь вы не считаете меня способным на низкую месть? Вы знаете, Эдита, что в Гернсбахе, узнав, что вы — невеста Рональда, я не сказал вам обо всем этом ни слова. Я думал, что разоблачения, содержащиеся в моей брошюре, и процесс, как его последствие, избавят вас от этого рокового человека. Я рассчитывал на вмешательство вашего батюшки, на то, что он нарушит данное слово, более того — я считал его уже нарушенным, и вдруг слышу вашем намерении принести себя в жертву какому-то ложному долгу. Пусть так, но знайте же, кому вы приносите свою жертву!

Эдита вдруг гордо выпрямилась и произнесла с твердой решимостью в голосе:

— Я узнаю это! Он должен дать мне ответ на все.

— Вам, любимой им девушке? По-вашему, у него хватит мужества погубить себя в ваших глазах?

— Может быть, он не покается передо мной; но, чего не выскажут его уста, договорят его глаза.

Раймар взглянул на девушку с тревогой.

— Вы правы, я не мог ожидать, что вы слепо поверите мне, о… это будут для вас ужасные минуты.