Банкир сильно испугался. В этом вопросе он чувствовал себя прежде всего отцом, обязанным освободить свою дочь из-под власти человека, которому сам ее отдал. Всего лишь раз он позволил себе отступить от старых принципов своего дома и тоже протянул руку за «заклятым золотом» — и вот это вымещалось теперь на его единственном ребенке!

Вернувшись домой от Вильмы, Эдита была очень расстроена и взволнована, но ничего не ответила на вопросы отца, а только просила его оставить ее одну с Рональдом, когда он приедет сегодня вечером, и не прерывать их разговора.

Она прошла к себе в комнату. На улице уже давно было темно, но здесь, в этой роскошно обставленной комнате, сиял ослепительный свет. Розовый абажур на электрической люстре, обычно смягчавший ее свет, по распоряжению девушки сегодня был снят, и яркий свет заливал всю комнату, освещая каждый ее уголок, каждый предмет, каждую безделушку, каждую черту бледного, но решительного лица Эдиты. Ведь в ее жизни наступала страшная минута.

Рональд вчера у них не был, но сегодня утром прислал записку, в которой сообщал, что будет вечером…

И вот он вошел. Дверь за ним закрылась, и они очутились с глазу на глаз. Эдита спокойно встретила Феликса, но, когда он склонился над ней, чтобы, по обыкновению, обнять, она вся вздрогнула, что, конечно, не ускользнуло от его внимания. Он окинул ее быстрым взглядом и, слегка коснувшись губами ее холодного лба, спросил:

— Ты ждала меня вчера? Мое настроение, весьма понятно, было далеко не из лучших. Я был бы плохим собеседником и потому предпочел не ехать к тебе.

— Но ведь я ждала тебя не для салонных разговоров.

— Может быть, для соболезнований? Я не принадлежу к числу людей, нуждающихся в утешении, я привык сам справляться со своими проблемами.

Рональд говорил громким, самоуверенным тоном, и только бледность лица да нервное подергивание губ ясно свидетельствовали о том, как подействовало на него вчерашнее поражение. Эдита подошла к камину, где стояли два низеньких кресла, и опустилась в одно из них; ее примеру последовал и Рональд.

— Я и сегодня боюсь обидеть тебя каким-нибудь словом, — возразила она. — Я была вчера на разборе дела, и потому нам излишне сегодня говорить о том, как поразил нас обоих его исход.

— Нас обоих? — повторил Рональд. — Значит, ты продолжаешь считать себя моей? А твой отец давно не думает об этом.

— Ты от папы? — поспешно спросила Эдита.

— Нет, я прошел прямо к тебе, но для меня давно не тайна, что он настоятельно желает изменить наши отношения. Да я и не сержусь на него за это, так как у меня с ним с первой же минуты установились исключительно строго деловые отношения. Я считаюсь только с тобой, Эдита, с тобой одной!

Его пламенный взгляд с лихорадочной тревогой остановился на лице девушки, но Эдита медлила с ответом.

— Ты ведь знаешь, Феликс, — наконец ответила она, — что внешние обстоятельства никогда на меня не влияют. И поэтому я требую от тебя откровенности. Мой отец считает твое положение сильно пошатнувшимся; он полагает, что вчерашний вечер…

— Является началом конца, — с горькой иронией перебил ее Рональд. — Такого мнения, по-видимому, придерживаются весьма многие. Однако они чересчур быстро сделали выводы. «Кумир маммона», как аттестовал меня мой противник, повергнут. Мне кажется, что он и сам не прочь занять это место. Ведь вчера люди чуть не припадали к стопам этого великого оратора, этого поборника справедливости. Разве он не увлек и тебя своим красноречием? Ты ведь весьма податлива на это! — Рональд уже плохо владел собой. Эдита молчала, не желая раздражать жениха, а тот продолжал с возрастающей страстностью: — Но эти мудрые пророки ошибаются. Я еще Феликс Рональд, и пусть они не забывают этого! Правда, от Штейнфельда мне придется отказаться, да и за существование других предприятий придется выдержать упорную борьбу. Однако если последняя окончится успешно, то я снова буду прав в глазах толпы, а комедия, разыгравшаяся вчера в суде, рассеется как дым. Я уже стоял на краю пропасти и победил злой рок, а потому не хочу быть побежденным!

Это был порыв грубого человеконенавистничества; дикая энергия этого человека, казалось, еще более окрепла в борьбе с опасностью; там, где другие погибали, он возрождал в себе новые силы. Но вдруг его резкий тон неожиданно перешел в страстный:

— Я не боюсь борьбы, но только мне нужна уверенность, что ты — моя, Эдита, что я не теряю тебя! Я ведь не требую от тебя жертвы, а прошу лишь подождать до того дня, когда снова стану господином положения. Скажи лишь мне, что ты будешь моей, и я снова завоюю счастье, завоюю все в мире… ради тебя!

В глубоком волнении Рональд поднялся с кресла. Эдита тоже последовала его примеру и подошла к круглому столу, стоявшему посреди комнаты. Ее грудь тяжело вздымалась, но она ответила почти спокойным, решительным голосом:

— Ты должен сперва ответить мне на один вопрос, Феликс!

При последних словах девушки Рональд остановился против нее по другую сторону стола. По-видимому, он не придал им особенно важного значения, но все же нетерпеливо сказал:

— Ну, спрашивай!

Эдита, пристально глядя на Рональда, спросила:

— Кто похитил вклады из конторы Раймаров?

Рональд вздрогнул, словно пораженный пулей; с его губ сорвался полузаглушенный крик, а в глазах заблестел демонический огонек. Этот вопрос из уст Эдиты был подобен громовому удару с чистого неба, попавшему при этом прямо в цель. Однако Рональд быстро овладел собой, и только его голос звучал как-то сурово и хрипло, когда он произнес:

— Странный вопрос! Что это значит?

— Я больше не спрашиваю… я получила ответ! — беззвучно произнесла Эдита.

Наступило продолжительное молчание, которое никто не решался нарушить. Рональд чувствовал, что выдал себя и что этого не исправить, а потому даже и не сделал попыток к этому. Наконец он спросил словно не своим голосом:

— Кто внушил тебе это?

Эдита молчала; она боролась с ужасом и отвращением к человеку, которому обещала свою руку, и который предстал теперь в своем настоящем виде. Рональд презрительно засмеялся.

— Зачем я спрашиваю? Ты научилась у него. Это — его тактика, я узнаю ее. Усыпить противника своим кажущимся простодушием, чтобы затем вернее поразить неожиданностью удара. Ты способная ученица!

Рональд хотел подойти к Эдите, но она с явным отвращением отступила назад.

— Не приближайся ко мне, не касайся меня… у тебя нет на это права.

— Почему нет? Потому что я попался в расставленные тобой сети? Но ведь я ни в чем не сознался, да и никогда не сознаюсь. Несмотря ни на что, Раймар не посмел предъявить мне подобное обвинение. Неужели ты намерена сделать это? Берегись!

— Да, ты обманывал всех, — с презрением возразила Эдита, — не желаешь ли ты обмануть и меня? Взгляни мне прямо в глаза и скажи: «Я — невиновен!»

— К чему? Ты ведь все равно не поверишь!

— Нет!

— Следовательно, избавим друг друга от лишних разговоров. Того, что я делал или не делал, тебе не понять, да и вообще никому, кто не смотрел в глаза гибели и не хватался за спасительную соломинку. Двоих она не выдержит, и возникает жуткий вопрoc: он или я? Это необходимое средство в борьбе за существование.

— Необходимое средство? — бессознательно повторила Эдита.

— Ну, конечно! Я тоже покончил бы с собой, если бы не нашел пути к спасению. Мой патрон Раймар предпринял рискованную биржевую спекуляцию, разумеется, по моему настоянию, потому что я сам участвовал в ней. Мне нужны были имя и представительство Раймара, чтобы прикрыть себя. Если бы дело выгорело, то я нажил бы себе состояние, да и его капитал удвоился бы. Но появилась угроза войны, и Раймар, струсив, отступил. С его состоянием можно было свободно покрыть все убытки, я же должен был погибнуть, если бы не заплатил разницы. Мне еще не было тридцати лет, в голове у меня роились великие планы на будущее, я чувствовал в себе силы и, отбросив мысль о самоубийстве, воспользовался возможностью спасения.