— Другими словами, тебе недостаточно считаться миллионером, тебе хочется стать наравне с миллиардерами.

— Почему же нет? — спросил американец со своим обычным хладнокровием. — Такой широкий путь открывается передо мной немного поздно, но я еще чувствую в себе достаточно сил и потому пойду этим путем. У тебя нет детей, а у меня дочь, могут быть внуки, я буду работать для своего потомства.

Коммерции советник молчал. Бездетность была больным местом в его счастливом браке, во всей его жизни. Все его состояние и состояние его жены должны были перейти впоследствии к дальним родственникам, может быть, поэтому он и чувствовал отвращение к рискованным спекуляциям, могущим нарушить его спокойствие. Его шурин знал его чувства и поспешил переменить разговор.

— Я только что встретил молодого Гунтрама. Он, по-видимому, собрался на охоту?

— Да, он страстный охотник, — подтвердил Берндт, — но также и помимо охоты часто ездит в «Совиное гнездо». Он, кажется, близко сошелся с бароном Гельфенштейном. Его посещения развлекают старика, внося в его уединение задор молодости, ведь барон живет такой замкнутой жизнью. Скоро приезжает и сам Гунтрам, кажется, завтра.

— Гунтрам? — переспросил американец. — Ты не говорил мне, что ожидаешь его.

На лице коммерции советника отразилось замешательство:

— Для меня это тоже полнейшая неожиданность. Правда, мы не раз говорили с ним о перестройке Графенау, но время еще терпит. Мы хотели окончательно решить вопрос только в будущем году, а теперь Гунтрам пишет из Карлсбада, что окончил курс лечения и хочет воспользоваться оставшимся свободным временем, чтобы еще раз осмотреть замок и составить план. Здоровье его по-прежнему плохое, и лечение не принесло ему на этот раз никакой пользы. Боюсь, что дни бедняги сочтены.

— Разве его положение так серьезно?

— К сожалению! Я спрашивал своего врача, у которого и он лечится, и узнал всю правду. Болезнь, которой он страдает уже много лет, приняла очень серьезный оборот.

— А его сынок веселится здесь, пользуясь отпуском, и не знает, какую бы шалость выкинуть еще.

— Он не знает, насколько серьезно положение его отца и вообще привык беспечно относиться к жизни, но я решил открыть ему глаза, боюсь, что после смерти отца Адальберту придется очень трудно в жизни.

— Это было бы, пожалуй, полезной наукой для такого легкомысленного молодчика. Ты, конечно, знаешь, что Гунтрам вовсе не такой богатый человек, за какого себя выдавал.

— Ну да, он вел жизнь не по средствам, — согласился коммерции советник. — Его покойная жена была очень расточительна. Адальберт — молодой, легкомысленный офицер и часто обращается к отцу с требованиями, на которые тот при всей своей уступчивости не может согласиться.

— И наделал долгов? В таких случаях большое спасение иметь богатых друзей, и эта дружба, вероятно, обошлась тебе очень дорого?

— Мне часто приходилось выручать его, но ведь все имеет свои границы, так что на просьбу, присланную мне из Карлсбада, мне пришлось ответить отказом, уж слишком велика была сумма. Я принес довольно много жертв и знаю, где остановиться, но боюсь, что Гунтрам едет сюда, чтобы лично возобновить свою просьбу. Я предвижу неприятную сцену.

Должно быть, суммы, пожертвованные Берндтом, были очень велики, иначе он вряд ли говорил бы о них с такой сердитой откровенностью, да еще своему шурину. Последний вместо ответа только спросил:

— А Гунтраму известно, что Зигварт здесь?

— Вряд ли, не думаю, чтобы Адальберт писал ему об этом, да и к чему? Эта старая, неприятная история уже давно забыта.

— Для тебя — да. Но я убежден, что Гунтрам ни за что не приехал бы сюда, если бы знал, что его бывший ученик в Эберсгофене.

— Мне казалось, Вильям, что мы с тобой раз и навсегда решили избегать этой темы, иначе мы серьезно поссоримся. Очень возможно, что Гунтрам сам виноват в том, что так изменились обстоятельства, но это не имеет никакого отношения к инциденту с Зигвартом. Я смотрю на это дело с точки зрения двадцатилетней дружбы и буду держаться своего мнения, пока мне не приведут таких доказательств, перед которыми я буду вынужден сдаться… А теперь пойдем к дамам. Они, наверно, уже ждут нас.

Каждое утро поручик Гунтрам отправлялся, как говорилось, на охоту, но в действительности шел в «Совиное гнездо». Гельфенштейн, слабевший с каждым днем, не мог выносить долгие визиты, но охотно разговаривал с веселым офицером, который рассказывал ему кучу всевозможных новостей и которого он называл «своим молодым товарищем». Исполнив таким образом правила приличия, «молодой товарищ» вознаграждал себя обществом баронессы Траудль. Он непринужденно возобновил свое прежнее знакомство, как будто не замечая, что «маленькой златокудрой Труде» уже минуло семнадцать лет. Они смеялись и шумели, ссорились и мирились совершенно так же, как три года тому назад, и все больше и больше сближались.

Прежде старик еще часто сиживал перед домиком, посматривая на молодежь с полуласковой, полускорбной улыбкой. Теперь его кресло очень редко появлялось на площадке, так как воздух и солнце утомляли его. Поэтому Гофштетер считал обязанностью стоять на страже чести дома. Он всегда умел устроить так, чтобы быть дома в известные часы, и по-настоящему сердился, когда молодая парочка ускользала от него. Сегодня он стоял один перед домиком, когда появился Гунтрам и приветствовал его шутливым тоном:

— Доброе утро, господин старший лесничий! Как поживаете? Могу я видеть барона?

— Нет, сейчас нельзя — важно возразил лесничий. — Он плохо спал ночь и теперь досыпает. Его нельзя беспокоить.

— Разумеется, нельзя. А где баронесса Траудль?

— В саду. — Лесничий вдруг заступил дорогу молодому человеку, уже намеревавшемуся свернуть в сторону. — Выслушайте-ка меня, господин поручик. Мне необходимо переговорить с вами.

— Господи помилуй! У вас такое выражение на лице, словно речь идет о жизни и смерти. Ну, начинайте!

— Я уже давно собираюсь спросить вас, чем кончится вся эта история?

— Какая история?

— Не притворяйтесь, пожалуйста! Как будто я давным-давно не вижу, что вы полюбили мою баронессочку. Ребенок ни о чем не думает и позволяет ухаживать за собой, зато мне приходится думать за двоих, и потому я хочу знать, что у вас на уме.

— Да вы просто пугаете меня, — сказал Адальберт, — разве вам необходимо это знать?

— Да, необходимо! Я все время здесь, и потому вся ответственность лежит на мне.

— Верно! Вы постоянно торчали тут, и я не раз мысленно посылал вас к черту. Но раз ответственность лежит на вас, то я имею честь почтительнейше доложить вам, что вся эта история кончится… свадьбой!

— Я так и думал. Вы ведь приличный человек, господин поручик, а кроме того, и богатый юноша, это всем известно.

Поручик громко расхохотался.

— Вы, кажется, основательно осведомлены о моем имущественном положении? Ну, разумеется, в случае надобности мне будет чем прокормить жену, правда, не своим офицерским жалованьем, с ним одним пришлось бы в хозяйстве очень туго, но моему отцу, конечно, придется помогать нам.

Эти слова были произнесены крайне беспечно. Адальберт ни минуты не сомневался в согласии своего отца, потому что знал его слабость к аристократическим именам и связям. Баронесса фон Гельфенштейн была бы во всех отношениях желательной невесткой. Что касается Гофштетера, то он находил вполне понятным, что папаша должен раскошелиться, раз у него есть деньги.

— В таком случае вы уж поскорее порешите с этим делом, — серьезно сказал он. — Старый барон долго не протянет, он тает как свеча. Баронесса Траудль полагает, что дедушка только слаб и скоро поправится, а мы-то понимаем, в чем дело. Самое большее, если он протянет две недели.

— Да что вы! Неужели вы думаете, что конец так близок?

— Доктор говорит, что это может случиться даже гораздо раньше. Нашему барону невыносимо тяжело думать, что единственное существо в мире, которое ему дорого, будет после его смерти жить из милости у Равенсбергов, и он, наверно, не будет ничего иметь против того, чтобы маленькая златокудрая Труда вышла замуж за молодца-офицера, особенно если она сама этого желает. Но вам и самому это, вероятно, известно?