В квартире было тихо и темно, только в комнатах Адальберта, выходивших окнами в сад, еще горел свет за спущенными занавесками. Адальберт за столом писал. Последние недели прошли для него крайне тяжело, он узнал то, чего не мог предположить, когда его позвали к смертному одру отца. Даже умирая, Гунтрам не нашел в себе мужества открыть сыну правду, он упоминал только о потерях, о временных затруднениях, и Адальберт не настаивал на более подробном объяснении. Для него на первом плане стояло грозное обвинение, как дамоклов меч, висевшее над их с отцом головами. Теперь отец умер, но это не меняло дела, Зигварт ради своей собственной чести должен будет настаивать на том, чтобы истина была доказана.

С тяжелым чувством приступил молодой человек к приведению в порядок дел отца и скоро убедился в другом несчастье — в своем полном разорении. Адальберт всегда считал отца богатым человеком и был уверен, что его ждет большое наследство. Теперь он понял, что отец все последние годы держался только помощью Берндта и различными займами, что после него не осталось решительно ничего, кроме долгов, уплатить которые сын был не в состоянии. Значит, ему предстояла мучительная борьба с безысходностью, которой он в конце концов неминуемо должен был покориться, признав себя позорным банкротом. Оставался единственный выход — смерть.

Нелегко умирать двадцатисемилетнему человеку, которому до сих пор жизнь так приветливо улыбалась, но смерть казалась ему неизбежной. Письмо к Траудль было только что окончено, теперь он подписывал свое имя под другим, адресованным Герману Зигварту. Потом его взгляд упал на револьвер, лежавший перед ним на столе.

Раздался тихий робкий звонок. Адальберт нахмурился и, чтобы оградить себя от случайного вторжения, встал, запер дверь на ключ и подошел к окну. На улице было тихо и безлюдно.

Вдруг он услышал легкий стук в дверь, чья-то рука старалась открыть ее, затем раздался задыхающийся шепот:

— Открой, Адальберт, это я!

Он вздрогнул, узнав голос Траудль. А она снова молила его, и в ее словах слышался смертельный ужас:

— Открой, ради Бога! Это я, Траудль!

Каким образом она могла узнать, что он задумал? Ведь он ни словом не обмолвился об этом. Он открыл дверь, и в ту же минуту она очутилась на его груди, дрожа всем телом, рыдая, смеясь и повторяя:

— Ты жив, слава Богу, ты жив!

— Траудль, откуда ты? И в такое время! Что случилось?

Адальберт ввел девушку в комнату и снова запер дверь. Он только теперь заметил, что его возлюбленная вся вымокла и с трудом переводила дыхание.

— Я не знала, где жил твой отец, — сказала она, запинаясь. — Прошло много времени, пока я это узнала, мы звонили Берндтам и от них узнали. Я не смела попросить экипаж и пришла пешком. Твой слуга не хотел впускать меня, но я сказала, что ты ждешь меня. Я должна была видеть тебя!

Адальберт старался овладеть собой, надо было выдержать характер, раз уж и это последнее испытание не миновало его. Но, несмотря на мучительные мысли, в его сердце вспыхнули радость и счастье любви, пока он держал в своих объятиях эту молодую, трепетавшую жизнь.

— Меня? — повторил он с напускным удивлением. — Ведь мы только что объяснились, и ты рисковала не застать меня дома. Мой отъезд…

— Да, ты говорил мне о нем, — перебила его Траудль, — но это неправда. Ты хочешь умереть, я знаю. Как только ты ушел, я поняла, что ты ушел, чтобы умереть.

Адальберт попробовал улыбнуться, но это ему не удалось.

— Дитя, ты бредишь! Что же я сказал тебе? Что я должен уехать еще этой ночью, потому что мой отпуск кончается. Завтра вечером я должен опять быть в Меце, а служба не ждет.

— Зачем ты заперся на ключ? Не лги, Адальберт, о, только не лги в этот страшный час! Вот прощальное письмо, о котором ты говорил мне, — она вздрогнула, — а вот и револьвер.

Адальберт молчал, он больше ничего не отрицал, понимая, что теперь ее нельзя обмануть, а когда она снова начала умолять его сообщить ей всю правду, он рассказал ей все. Он сознался в проступке своего отца, который не будет ни для кого тайной, как только Герман Зигварт заявит свои права, рассказал о своем полном разорении, о невозможности прибегнуть к чьей-либо помощи. Его слова дышали отчаянием человека, считающего себя погибшим. Он не смел никому довериться, и все эти долгие недели оставался один на один с тем страшным неизвестным, что надвигалось все ближе и ближе и что должно было кончиться смертью. Он почувствовал непреодолимую потребность сбросить со своей души эту тяжесть, свободно вздохнуть, сознавая, что есть хоть одно существо в мире, которое поплачет о нем. Это невыразимо облегчило его душу.

— Теперь ты все знаешь. Мое имя обесчещено, моя карьера и все мое будущее погибли. Я был бы вынужден уйти из полка, а в таком случае лучше смерть.

Траудль сидела застывшая, крепко стиснув руки. Это признание отняло и у нее всякую надежду. Воспитанная на понятиях о чести, свойственных ее кругу, она не знала других взглядов и других понятий. Для офицера, отец которого оказался обманщиком, имя которого было обесчещено, для офицера, не могущего даже заплатить долги своего отца и вынужденного объявить себя банкротом, разумеется, не оставалось другого выхода, кроме смерти.

— И нет никакого спасения? — с ужасом спросила она.

— Нет! Я хотел избавить и тебя, и себя от этого прощания, ты должна была узнать о нем только после моей смерти. Но ты вынудила меня к откровенности и теперь сама видишь, что я должен умереть. И ты не должна удерживать меня.

Она взглянула на него, две крупные слезы скатились по ее щекам, но ее голос не дрогнул, когда она ответила:

— Нет, но и я пойду за тобой.

— Ради Бога, что за мысль! — воскликнул он в ужасе. — Дитя, ты не знаешь, что значит смерть.

— Неужели и для тебя я такой же ребенок, как для других? Я уже давно поняла, что такое жизнь, еще в тот день, когда получила твое письмо в «Совином гнезде». Я не боюсь идти за тобой, право, не боюсь, возьми меня с собой!

— Никогда и ни за что! — горько воскликнул Адальберт. — Такое юное существо имеет право на жизнь и счастье…

— На счастье? Если тебя не будет со мной? — возмутилась она. — Что же тогда мне остается? Я и так бедная сирота, живущая в чужом доме и чужими милостями, и чувствую себя такой одинокой, такой несчастной! Не оставляй меня одну в этом холодном, суровом мире, возьми меня с собой, мой Адальберт!

Ее голос звучал трогательной, страстной мольбой, но молодой человек сохранил еще достаточно самообладания, чтобы не поддаться ему. Вдруг он вздрогнул и прислушался, в соседней комнате раздались три громких, коротких, размеренных удара. Этот стук показался им обоим каким-то призрачным и жутким. Охваченная суеверным страхом, Траудль еще крепче прижалась к Адальберту и спросила:

— Что это? Условный знак?

— Да, знак, известный всего лишь одному человеку… невозможно, чтобы Герман… Пусти меня, Траудль, я посмотрю, в чем дело.

Из спальни Адальберта прямо в сад вела маленькая боковая лестница, в былые времена, навещая своего друга, Зигварт постоянно пользовался ею, чтобы не проходить через всю квартиру Гунтрама. Троекратный стук в дверь был тогда для друзей условным знаком.

В спальне было темно, но из соседнего с ней кабинета в нее падал свет, и, открыв дверь, Адальберт сразу узнал стоявшую перед ним высокую фигуру.

— Не пугайся, это я. — Герман вошел и закрыл за собой дверь. — Я пришел в сад и увидел свет в твоей комнате. Тогда я воспользовался своей прежней дорогой и нашим масонским знаком.

— Герман, ты! Ты пришел ко мне? И в такое время?

— Да, немножко поздно, но я не мог освободиться раньше, а знал, что ты собираешься уезжать, поэтому я счел необходимым навестить тебя сегодня же.

С этими словами Зигварт спокойно направился в кабинет. Адальберт так растерялся, что даже не подумал удержать его, и только услышав восклицание Германа, внезапно остановившегося на пороге, понял, что допустил непростительную оплошность. Траудль стояла среди комнаты, боязливо прислушиваясь. Она была знакома с Зигвартом и не понимала, почему он остановился как вкопанный и смотрел на нее почти с ужасом. Но беда уже случилась, и Адальберт постарался овладеть собой.