— Ну, знаете, в моей натуре тоже есть что-то общее с козочками! — засмеялась девушка. — Слава Богу, все члены моего тела еще в целости, правда, я изрядно промокла, совсем как русалка! Смотрите-ка, Ульман! — и она, схватив суконную шляпу, принялась трясти ее, так что вода, собиравшаяся за полями, стала разлетаться брызгами во все стороны.

Ее темное, высоко зашпиленное платье из грубого сукна и такой же жакетик были пропитаны влагой, тогда как зонтик, который она держала в руке, был почти сух, но зато на конце его виднелись следы глины; очевидно, девушка пользовалась им лишь для опоры во время прогулки по горам, а не для защиты от дождя.

И на самом деле грациозная, гибкая фигурка этой девушки напоминала стройную, робкую лань. Темные волнистые волосы были мокры от дождя и растрепались от ветра, лицо густо разрумянилось от прогулки по горам, а глаза сияли радостным счастьем юности, видящей будущее в самом розовом свете. Бесспорно, Паула Дитвальд была очень хорошенькая. Когда вдруг из-за туч ворвался первый луч солнца и ярким светом блеснул по озеру и горам, она возликовала, как ребенок, и воскликнула:

— Ах, солнышко, солнышко!.. наконец-то оно опять показалось!

— Да и пора! Ведь оно почти целую неделю пряталось в тучах, — сказал Ульман. — Не много удовольствия получили вы здесь, барышня! Погода все время была крайне неприятна и сурова.

— А все-таки тут хорошо, — воскликнула Паула. — Я впервые нахожусь в горах, так как все время жила в большом, шумном городе. Здесь все так свободно, величественно! Ах, вы и представать себе не можете, как дивно было сегодня в Дольнем лесу! В ветвях елей шумел ветер, в горах ревела и бушевала буря, а озеро лежало внизу, как громадное белое море тумана. Все было так странно, таинственно; казалось, из тумана должно было вынырнуть что-то, какая-либо сказка, и вдруг ожить предо мною.

— Да, да, в восемнадцать лет еще верится в такие глупости, — сказал старик с добродушной насмешкой, — да лазают по горам, которые Господь Бог создал на муку человеку. Сперва идешь наверх, потом вниз, устаешь до смерти, да еще сапоги себе рвешь. И есть же люди, находящие в этом удовольствие! Понять не могу я это!

Молодая девушка снова весело рассмеялась при этой вспышке старческого недовольства.

— Да, да, Ульман, я верю вам! Но — странно! вы прямо-таки воюете с горами, а между тем живете среди них.

— Что же поделать? На то воля Божья! — проворчал старик. — Знаете, барышня, я всю жизнь свою терпеть не мог горбатых стран. То ли дело у нас на нашей родине, в Померании! Там ни одной горки нигде не увидишь, всюду поля, поля и на них благословенные Богом хлеба. А посреди этого господский дом со сверкающими окнами и хозяйственный двор, которым глаз поселянина не налюбуется! А здесь-то что! Если бы вы только, барышня, знали, в каком виде тут все было, когда мы впервые приехали сюда! Господи Боже мой! Настоящее разбойничье гнездо! Наш барин в течение пяти лет успел навести кой-какой порядок, но, думается, нужно, по крайней мере, еще десять лет, чтобы придать надлежащий вид нашему Рестовичу.

— Но почему же господин Бернек продал свой Ауенфельд и переселился сюда? — смело спросила Паула. — Кажется, госпожа Альмерс не соглашалась на это?

На лице старика появилось легкое смущение, и он уклончиво ответил:

— Ну, тут совсем особое дело. Ему опротивело родовое имение, и он решил, покинуть его. Да все же из-за этого ему вовсе не было нужды ехать в такую дичь, и он мог жить среди людей. А ведь народ здесь — разбойник на разбойнике, ни минуту за свою жизнь нельзя быть спокойным. Вот помяните мое слово — убьют здесь барина и меня!

— Господи! Да что вы? — испуганно вскрикнула молодая девушка. — Неужели люди здесь так дурны?

— Да как сказать? По отношению к своим они вовсе не худы, ну, а чужеземцев страшно ненавидят и в особенности нашего барина, который приучает их к порядку и закону. В здешней стране этого вовсе не знают; при прежних своих господах они могли делать, что хотели, никто не заботился об этом, даже если бы пошло к черту все хозяйство. Ну, а теперь они обязаны подчиняться порядку, ими правят теперь за милую душу! Пикнуть никто не смеет — знают нашего барина, ну, да зато стараются за спиной напакостить ему... Да, да, барышня, ни одному часу жизни здесь не порадуешься!

— Так ведь при таких условиях хоть вы то могли остаться на родине, — заметила девушка, но старик почувствовал себя глубоко оскорбленным и воскликнул:

— Да неужели я когда-нибудь покину барина? Я служил еще его родителям и носил его на руках, когда еще он ходить не умел. Правда, уезжая, он сказал мне: „Ульман, о тебе как следует позаботятся, если ты захочешь остаться на родине“, но я ответил ему на это: „Нет-с, этого не будет, баринок! Я пойду с вами хоть на край света“. Да ведь и взял-то он меня одного из всех, и вот так-то мы и попали чуть не на край света.

Молодая девушка взглянула на сырые стены замка, видимо существовавшего уже более столетия, и промолвила:

— Так, значит, вы круглый год проводите здесь один со своим хозяином и чужими для вас слугами? Он ведь мог бы выписать себе людей из Германии?

— Да он не хочет того, — пожал плечами старик, — говорит, что они сюда совершенно не подходят. Но я-то знаю лучше причину. Он не хочет и слышать о своей родине, ведь, знаете ли, нынче вот в первый раз за целые пять лет, что у нас живут гости. Барыня... ну, впрочем, она слишком важна да благородна, для нее наш брат почти и не существует. А вот вы то, барышня! С вами к нам явился живой солнечный луч... стало светлее в Рестовиче, с тех пор как вы тут!

Комплимент был довольно нескладен, но произнесен столь простодушно, что молодая девушка, с благодарной улыбкой ответила на него кивком головы.

— Да, Ульман, мы оба стали уже довольно добрыми друзьями, ну, а вот „солнечный луч“ явился для вас одного. Там, в доме, я всегда удивительно скромна и благоразумна. Госпожа Альмерс требует этого от всех окружающих ее, а что касается господина Бернека, то при нем нельзя даже посмеяться и быть веселым. Мне кажется, если бы я хоть раз осмелилась на это, он тотчас же выгнал бы меня вон.

— Ну, до этого не дошло бы! — заметил старик. — Барин, правда, серьезен и совсем разучился смеяться, но раньше умел это делать не хуже вас. Видели вы портрет, висящий в большом зале, направо, сейчас же у входа? Знаете, охотник в зеленой шляпе и с ружьем в руках? Вот каким барин был всего только девять лет тому назад.

— Портрет охотника? — изумленно спросила Паула. — Конечно, я знаю его. Да неужели это — господин Бернек?

— Он самый, и портрет тогда был очень схож.

— Молодой охотник? Да сколько же ему лет теперь?

— Как раз тридцать семь! Вас это удивляет, барышня? Да, да, на вид-то ему лет на десять больше. Тогда он был молодым, веселым барчуком, которого любили решительно все, и которому не доставало ничего на свете. Родители, правда, умерли рано, но оставили ему великолепный Ауенфельд, богатая тетушка в Берлине была бездетна, и он со временем должен был стать ее наследником. Эх, барыня, поглядели бы вы на нашего молодого барина, когда он ездил верхом по полям или отправлялся в лес с ружьем в руках! Он жить не мог без любимой охоты и на всю округу считался лучшим стрелком. Все, что попадало под дуло его ружья, становилось его жертвой. Да, тогда были совсем другие времена!

Паула слушала все это видимо с большим интересом, но в то же время и не с полным доверием; она только что собралась задать старику какой-то вопрос, как вдруг раздались твердые шаги по каменной террасе, и по лестнице стал спускаться сам Бернек. Он бегло поклонился молодой девушке, а затем обратился к Ульману:

— А ты был уже в конюшнях? Нужно посмотреть, что сталось с моим Гнедым! Он оступился вчера, ты ведь знаешь, что на конюхов вовсе положиться нельзя.