Во всем этом не было вызова. Никто из них не умолял его, не пытался лгать или запугивать. Ленни, признаться, исцарапал его, но этого можно было избежать. Следующий кот, черно-белый Бибс, подрал лишь украденные с распродажи мотоциклетные перчатки.

Эйвери с детства читал газетные репортажи о детях, похищенных из машин или с детской площадки и найденных задушенными несколько часов спустя. Это казалось ему глупым расточительством. Уж если кто-то пошел на огромный риск, связанный с добычей заветного трофея, так зачем убивать жертву почти сразу после похищения? Эйвери не видел в том никакого смысла.

В тринадцать лет он запер мальчишку помладше в заброшенном угольном бункере и продержал там почти целый день — опасаясь применить к нему физическое воздействие, но наслаждаясь властью. Восьмилетний Тимоти Рид сначала смеялся, потом недоумевал, потом требовал, потом угрожал рассказать родителям, угрожал убить Эйвери и, наконец, присмирел. Он перешел к уговорам — лести, обещаниям, мольбам, слезам. Эйвери щекотали нервы и собственное терпение, и крики Тимоти. Он выпустил его незадолго до сумерек и сказал, что это было испытание и Тимоти его выдержал. Отныне они с Тимоти — тайные друзья. Трясясь от страха, Тимоти согласился быть тайным другом и никому не рассказывать.

Он и впрямь собирался сдержать обещание.

Спустя две недели Тимоти начал осторожно отвечать на дружеское «Привет!». Он не смог устоять перед пластмассовым роботом и краденными из магазина сластями. Когда Эйвери издевался над тощим девятилетним забиякой, а потом заставил того просить прощения, Тимоти стоял и наблюдал. Забияка рассказал об этом на детской площадке, и Тимоти с тех пор благоговел перед старшим другом и защитником.

Поскольку Тимоти смотрел на него, как на героя, Эйвери решил, что настал час попросить Тимоти о некой услуге, которую могут оказать лишь очень близкие и очень тайные друзья.

Эйвери использовал Тимоти для своих утех до тех пор, пока изменения в поведении и упавшая школьная успеваемость не вызвали подозрений родителей, а вскоре и полиции. И тогда Арнольд сделал свой первый вывод: животные хороши тем, что не умеют говорить.

В возрасте четырнадцати лет Эйвери отправили в колонию для несовершеннолетних, где он еженощно — а иногда и днем — в течение трех месяцев уяснял тот факт, что настоящая половая мощь заключается не в полюбовном соглашении, а в том, чтобы прийти и взять. То, что он в большинстве случаев оказывался потерпевшим, лишь укрепило в нем эту уверенность. Это был второй важный вывод.

Он вернулся домой, но прежним уже никогда не стал.

Пола Баррета, внешне удивительно похожего на Тимоти, Эйвери убил только через семь лет — но ожидание того стоило. Пол оставался жив в течение шестнадцати часов, потом Эйвери закопал его неподалеку от Данкери-Бикон. Эйвери никто не заподозрил. Никто не задавал ему вопросов, никто не бросил на него подозрительного взгляда, пока он разъезжал на своем фургоне по графствам, расположенным к юго-западу от Лондона, читал местные газеты, звонил в местные дома, разговаривал с местными детьми.

И никто никогда не нашел тела, а ведь оно было так близко! Рядом с домом мальчишки в Уэствард-Хоу.

Эйвери убедился, что закапывать тела в Данкери-Бикон очень удобно и безопасно.

И воспользовался полученным знанием сполна.

Насквозь пропитанный дождем вереск сочился каплями.

Стивен выкопал две ямы, съел бутерброд с сыром, выкопал еще одну.

После истории с овечьей челюстью Стивен охладел к копанию. Волнение и последовавший за ним сокрушительный провал вдруг явили ему всю безнадежность затеи. От этого и дрожь в локтях казалась ощутимее, и боль в пояснице острее, и заноза, впившаяся в ладонь, саднила сильней.

Из-за мучительного недовольства собой Стивен отдалился от Льюиса и то и дело рычал на Дэйви. Даже на плато, раньше не оставлявшем ничего, кроме притупляющей все мысли усталости, Стивен не мог избавиться от раздражения, хотя злиться здесь было не на кого, кроме лопаты, себя самого и бесконечных торфяников под ногами.

От Эйвери не было никаких вестей. Прошло уже две недели с тех пор, как Стивен отправил ему письмо с рисунком на обратной стороне. Неужели задумка оказалась слишком хитроумной? Смог ли убийца разобрать ничего не значащие буквы и свести их воедино? Догадался ли, что они означают? Самому Стивену казалось — насколько он мог поставить себя на место убийцы, — что ему удалось заинтересовать Эйвери и теперь есть смысл ожидать ответа. Но может, тот просто не сумел расшифровать послание? Или не захотел? Не захотел играть больше в эти кошки-мышки. Дни шли, ответа из Лонгмура все не было, тоскливое предчувствие неудачи становилось все сильнее. Стивен с радостью поделился бы своими переживаниями с Льюисом, но что-то его удерживало. Чувство, что все равно никто не поймет и разговор обернется неловкостью.

Он и так едва не заработал себе неприятности, поджидая каждый день почту. Почтальон приходил рано, около семи, и Стивен стал заводить будильник на без четверти, чтобы к тому моменту, как Фрэнк Тайткет появится на дорожке, успеть выскочить на крыльцо. Не хватало еще матери или бабушке увидеть письмо. Стивен никогда раньше не получал не то что писем, даже открыток на Рождество, так что вопросов не избежать. Но караулить на крыльце, переступая с ноги на ногу от холода, — это было еще полбеды. Гораздо хуже то, что письмо все не приходило.

Он начал было новую яму — копнул, но потом отбросил лопату и печально опустился на землю рядом с ней. Дешевые штаны тут же промокли. Земля вцепилась ледяной хваткой, мокрый вереск облепил точно саваном. Стивен вспотел, пока копал, и теперь его затрясло от холода.

Морской туман, пахнущий прелыми водорослями, тихо и незаметно затягивал. Стивена отпугивал этот безликий простор. Он снова вспомнил про космос. Микроатом микромолекулы микроорганизма внутри микропятнышка в пустоте — вот он кто. Только что он стоял на ногах, был горячим и сильным, — и вот он лишь физическое тело. Эйвери прав: ничто ничего не значит.

От напряжения на глазах выступили слезы, и Стивен вдруг заплакал. Постепенно к глазам подключилось все тело, и он уже кричал и всхлипывал, как брошенный на вереске младенец, грудная клетка сотрясалась, мышцы живота напряглись, побелевшие от холода руки сжались в кулаки, но некрепко и безнадежно.

Несколько минут он корчился на мокрой земле, не понимая, что это за чувство и откуда оно взялось. В голове билась лишь одна смутная и какая-то отстраненная мысль: а не сошел ли он с ума?

Всхлипы постепенно затихли, слезы иссякли, морось, беззвучно струящаяся из белесой пустоты неба, охладила глаза. Стивен поморгал и почувствовал, что не способен ни на какие усилия. Свинцовая усталость, наполнившая сердце, разливалась по всем органам, прижимала к земле, и телу не оставалось ничего, кроме как лежать в ожидании дальнейших указаний.

Но сознание мало-помалу возвращалось. Сначала Стивену стало очень жалко себя. Ему вдруг захотелось, чтобы мать нашла его, завернула в белое махровое полотенце, отнесла домой и накормила тушеной говядиной и шоколадным пудингом. Стивен подавил очередной всхлип, осознав, что этого никогда не произойдет, — не только сейчас, вообще никогда. По тому, как болезненно сжалось сердце, он вдруг понял, что в его жизни вообще ничего такого не было. Ни махровых полотенец, ни тушеной говядины, ни обнимающих, защищающих материнских рук. Он помнил, как мать стаскивала с его ног мокрые носки, ругалась, что бельевая корзина опять полна, грубо вытирала ему волосы разномастными, истончившимися от времени полотенцами, которые сколько ни вывешивай на ночь, к утру все равно влажные. Он вспомнил испачканный коврик на красноватом пятне плесени, появлявшемся зимой в ванной, точно внешний мир постепенно прокрадывался внутрь дома, наполняя его холодом и ужасом. Дэйви, впервые увидев плесень, заплакал и описался. Потом, правда, он привык к ней — как и остальные домочадцы. Иногда плесень даже становилась объектом шуток. Но чаще, когда Стивен возвращался от Льюиса, из его безукоризненно чистого дома, запах плесени с порога бил в нос. Стивен не чувствовал его сам, но по свежему аромату стирального порошка, исходившему от одноклассников, догадывался, что носит на себе этот запах, точно желтую звезду на рукаве.