— Видел кошку? — спросил я.

— Ага, — сказал Дэвид. Я знал, какой будет его следующая фраза, но решил подождать, пока он ее не произнесет.

— Похожа на ту другую, только меньше, — сказал Дэвид.

Точно такими словами, как я и предполагал.

— Может, они родственники, — сказал я.

— Ага, наверное, — согласился Дэвид. — Большая кошка — мать, а маленькая — дочка.

— Вполне возможно, — сказал я.

— Почему–то эти кошки напомнили мне людей, которые летом возили к пруду мебель, — проговорил он. — Помнишь, ты мне показывал?

— Ага.

— Очень странные люди. Только непонятно, при чем здесь кошки, — добавил Дэвид.

Мне тоже было непонятно.

Я расположил обеих кошек у себя в голове, но так и не смог разобраться, почему они заставили Дэвида вспомнить пруд и рыболовов с мебелью. Глаза кошек походили на озера, или на пруды — но дальше этого дело не шло.

— Ты тогда их хорошо изучил, — сказал Дэвид. — Не знаешь, зачем они таскали с собой мебель?

— Наверное, чтобы удобнее ловить рыбу, — ответил я.

— Они приезжали каждый день, так? — спросил он. — Что они потом делали с рыбой? Нет, они, конечно, здоровые, но столько рыбы съесть все равно невозможно. В тот день — помнишь — эти люди поймали штук тридцать и все увезли с собой. Не съедали же они каждую ночь по тридцать рыб. Получается пятнадцать штук на брата.

То, о чем говорил сейчас Дэвид, никогда раньше не приходило мне в голову. Что эти люди делали с рыбой? — ведь они увозили с собой весь улов. Все, вплоть до самых маленьких плотвичек. Они цепляли рыб на длинную леску и привязывали ее к воткнутому в землю железнодорожному костылю. У них имелся специальный тяжелый молоток, чтобы вбивать костыль в берег.

Это входило в их ритуал.

Получается, за неделю они съедали не меньше, чем по 105 рыб каждый — при этом попадались большие сомы, а иногда и пятифунтовые окуни.

Эти люди готовили себе у пруда ужин на дровяной кухонной плите без трубы — зачем труба, если в кухне нет потолка.

Крутя сейчас педали, я вспомнил, что они ели на ужин все что угодно, только не рыбу. Они жарили гамбургеры, свиные котлеты, печенку с луком, картошку разных видов; иногда женщина пекла кукурузные лепешки, один раз даже пирог, но я ни разу не видел, чтобы она жарила или варила рыбу.

Каждая пойманная рыбина насаживалась на леску, привязывалась к железнодорожному костылю и возвращалась на время в пруд.

Что они делали с рыбой?

Может, съедали на завтрак?

Получается пятнадцать рыбин на человека на завтрак или на обед, но даже если они делили ежедневный улов между завтраком и обедом, получалось по семь штук на человека за один раз. Вряд ли кто–то способен съесть такую прорву рыбы.

Может, они раздавали ее друзьям. Я отмел это предположение, поскольку рыболовы не походили на людей, у которых вообще есть друзья. Стоп, это не совсем верно. Я вспомнил, как они говорили о каких–то своих давних и потерянных друзьях; но нельзя же отдавать свежую рыбу тому, кого не видел много лет.

Если они кормили рыбой кота, то это был лев, а не кот. Но и на любителей кошек они тоже не походили.

С подачи Дэвида на меня, как гром среди ясного неба или, точнее, среди дождливых февральских сумерек, свалилась новая загадка и новый взгляд на людей пруда.

Что, черт возьми, они делали с рыбой? Теперь этого уже не узнать: зима и плохая погода закрыли пруд еще в октябре.

Так родилась эта тайна, и тайной она останется навсегда, потому что я никогда их больше не видел.

Между тем, Дэвиду наскучила тема «много рыбы и мало едоков», и он заговорил о другом.

— Так когда мы пойдем стрелять по гнилым яблокам?

Дело было в пятницу.

Завтра суббота: не нужно идти в школу.

— Давай завтра, — предложил я.

— Отлично, может, забуду об этих дурацких снах, — согласился Дэвид. — Почему–то ужасно хочется посмотреть, как оно выглядит. Я его почти вижу, но очень размыто.

— Постреляешь по яблокам и забудешь, — сказал я, старательно вкладывая в слова сочувствие.

— Ага, — сказал Дэвид, но, судя по голосу, он не особо в это верил. — Встречаемся на заправке «Перекресток». Завтра в двенадцать. Сколько у тебя патронов?

— Целая коробка, — ответил я. — Дыроносы.

— Я тоже возьму коробку, — сказал Дэвид. — Тоже дыроносы. Чтобы было одинаково.

Бензоколонка «Перекресток» была нашим обычным местом встреч. Эта занюханная станция принадлежала старику, которого почти не интересовал бензин. Летом он продавал червей проезжавшим мимо рыбакам и шипучку детям.

Как я уже говорил, мы с Дэвидом почти всегда встречались только вдвоем и никого больше не звали. Дружба была тайной.

Назавтра я остановился у «Перекрестка» с ружьем и коробкой патронов, которая была бы гамбургером, обладай я хоть каплей везения.

Я приехал первым, и, прислонив велосипед к стене, двинулся к бензоколонке за бутылкой шипучки. Ружье я держал в руке. Мне было всего двенадцать лет, но никто не обратил внимания на мальчишку, стоявшего у дверей заправки с ружьем и бутылкой безалкогольного пива в руках.

Нет нужды говорить о том, как изменилась Америка после 1948 года. Если сейчас у дверей бензоколонки появится мальчишка с ружьем, то через несколько минут туда примчится Национальная Гвардия, и, вполне возможно, у нее будут к тому все основания. Может оказаться, что пацан стоит посреди кучи трупов.

— Зачем ты их убил? — спросят люди, как только пацана разоружат.

— Ненавижу физкультуру, — будет ответ.

— Ты хочешь сказать, что расстрелял этих людей только потому, что тебе не нравятся уроки физкультуры?

— Не только.

— Что значит, не только? Что ты хочешь этим сказать? Убито двенадцать человек.

— В «Макдональдсе» мне не долили соус на «Биг–Мак».

— Ты хочешь сказать, что стрелял в людей из–за того, что тебе не нравится физкультура? и потому, что в гамбургере оказалось мало соуса?

Пацан смутится — впервые после начала бойни — потом спросит:

— А что — по–вашему, этого мало? А если бы вам так? Поставьте себя на мое место, — будет долдонить мальчишка, устраиваясь на заднем сиденье полицейской машины и направляясь к досрочному освобождению из колонии, которое наступит ровно через восемь лет и семь месяцев.

Его выпустят из тюрьмы в двадцать один год — мужчину с младенческой физиономией и задним проходом в три дюйма диаметром.

— Стрелять собрался? — В дверях бензоколонки появился старик. От холода он потирал руки — день стоял сырой и облачный. Всю ночь шел дождь, но поздним утром часов около девяти прекратился.

Все вокруг пропахло дождливой зимой.

— Ага, — сказал я. — Надо учиться не промазывать.

— Сегодня подходящий день, — ответил старик.

Я плохо понял, что он имел в виду, но, чтобы доставить старику удовольствие, сказал «да». Удовлетворенный старик вернулся к себе в конторку и уселся у пузатой печки — может, до темноты он и продаст еще пару галлонов бензина.

Летом здесь шла бойкая торговля червяками и шипучкой, но сейчас стоял февраль, до жары и рыболовного сезона оставалось еще три месяца.

Почему–то люди неохотно покупали у старика бензин. Несмотря на то, что колонка располагалась на перекрестке дорог. На свете очень много загадок, которые так и остаются неразгаданными.

Старика это, похоже, не волновало — его устраивало такое положение дел. Вполне возможно, заправочная станция служила ему лишь ширмой для торговли червяками. Каждое лето он продавал несметное количество червей — в десяти милях от перекрестка находилось озеро, и дорога к нему шла как раз мимо этой заправки. В округе водились крупные червяки, которых все называли ночными ползунами, и старик скупал их у нас, пацанов, по центу за штуку.

По ночам мы, подсвечивая себе фонариками, собирали червей на газонах. Единственное условие — трава должна быть мокрой. Лучше всего, если вечером шел дождь, но неплохо получалось и тогда, когда газоны просто поливали из шлангов.