До лесопилки было около четверти мили, и всю дорогу я мечтал о пустых бутылках. Вдруг у старика окажется две полных коробки, или даже три. Я не навещал его целую неделю, и он вполне мог выпить за это время больше, чем обычно. Я очень на это рассчитывал. Затем мне пришла в голову трезвая мысль: какой–нибудь другой мальчик за это время вполне мог прийти к старику и забрать бутылки, по праву принадлежавшие мне одному.

Плохая мысль.

Я дал себе клятву сделать визиты к старику частью своей жизни и появляться у него не реже, чем раз в четыре дня, чтобы все пивные бутылки доставались мне.

Потеря такого заработка могла стать делом отнюдь не шуточным, особенно если почти всю жизнь приходится носить эти дерьмовые кеды.

За два года, прошедших после Второй Мировой войны, я мог бы стать самым знатным сборщиком пивных бутылок в округе, если бы только занялся этим всерьез. Они стоили: маленькая — пенни и два цента — четвертинка.

Иногда, если на меня находило серьезное бутылочное настроение, я брал с собой старую детскую коляску. Сплетеную из прутьев, с высоким опускающимся верхом. В эту коляску помещалась целая прорва бутылок.

Я мог весь день катать ее по округе, собирая брошенные пивные бутылки. В миле от нашего жилья для молодого бутылочного предпринимателя открывались широкие возможности — требовалось только не лениться и подольше катать старую детскую коляску.

Там проходила автотрасса. Людям нравилось пить пиво в машинах и швырять бутылки через окно так, чтобы неделю спустя они приземлялись прямо в мою детскую коляску.

Трасса тянулась от города к городу через весь штат, и лишь одна ее миля принадлежала моей бутылочной империи.

Эта миля проходила по краю города рядом с мотелем для автомобилистов; мы жили в нем с матерью и сестрами, хотя никакого автомобиля у нас не было. Вообще никогда. Безмашинные гости вэлферного департамента — вот кем мы тогда были. Я с некоторым удивлением смотрел на людей, откуда–то появлявшихся и куда–то уезжавших, пока мы сами не двигались с места.

Я не буду больше говорить о матери и о сестрах, раз они не имеют отношения к моей истории. Конечно, это неправда. Я о них еще вспомню. Зачем я соврал — не знаю сам. Глупо и бессмысленно, но люди сплошь и рядом совершают глупые и бессмысленные поступки. С этим ничего не поделаешь. Слишком часто мы оказываемся во власти неведомых векторов.

Впрочем, я уже поправил себя и теперь продолжу свою историю, почти не потеряв, надеюсь, вашего доверия; только будьте добры, не забывайте, что я мог изменить рассказ так, чтобы скрыть эту ложь, и на самом деле не говорить больше о матери и сестрах, поставив на их место тетю и двух кузин.

Так что, пожалуйста, примите мои извинения и будьте готовы к тому, что мать с сестрами появятся вновь на 12–й странице.

Автотрасса проходила совсем рядом с мотелем, и я катал вдоль нее свою коляску в противоположную от города сторону. Коляска когда–то принадлежала старой женщине, которая как–то сказала, что даст мне кое–что, если я схожу для нее в магазин. Я согласился, она вручила мне список покупок и деньги.

— А тебе можно доверять? — спросила женщина, задерживая очень старую руку на застежке такого же старого черного кожаного кошелька.

— Да, — ответил я, сжимая в руках список. Наши переговоры зашли достаточно далеко, и старуха хваталась за последние проблески сомнений, которые никак не могли сорвать уже почти заключенную сделку. Мне нужны были только деньги. И я, и она это прекрасно понимали. Она со вздохом открыла кошелек и сказала:

— Был бы жив муж…

— От чего он умер? — Мне это было совсем неинтересно — просто полагалось о чем–то спросить. Подобные замечания нельзя оставлять без соответствующих комментариев, так я в то время думал.

— Сердечный приступ. Он умер в постели. Он был уже старый.

Она протянула мне два доллара.

— Когда? — чирикнул я, словно маленький воробей смерти.

Деньги были такими же старыми и сморщенными, как и сама женщина. Наверное, они лежали у нее очень давно. Вполне возможно, она спала на них и видела во сне умершего мужа. Старикам так положено — спать на своих деньгах, похрапывая над тысячами Джоржей Вашингтонов и Авраамов Линкольнов.

-- 3 марта 1916 года.

Я проделал в уме простейшие вычислительные операции, хотя не был особенно силен в арифметике, и сказал:

— Это же очень давно.

— Слишком давно, — ответила она, — я уже почти не помню, как это.

Тогда я не знал смысла ее слов.

Сейчас знаю.

После того, как я принес ей полный мешок продуктов, женщина повела меня к детской коляске. Для этого ей пришлось отпирать набитый барахлом гараж рядом с покосившемся от непогоды домом, в котором и жила старуха. Краска слезла с его стен много лет назад, и дом очень трудно было разглядеть среди других строений.

Захламленный гараж освещала 15–ваттная лампочка, висевшая на желтом шнурке, с виду похожем на те, которыми обматывают мумии.

Там стоял длинные ряды аккуратно упакованных ящиков с прошлым и сотни вещей, давно ставших тенями. Они жили воспоминаниями о детях, которые когда–то выросли из этой коляски.

— Забирай, — сказала старуха.

Я очень осторожно приблизился к коляске. Я боялся споткнуться о прошлое, сломать себе вполне настоящую ногу и попасть в будущее калекой.

Взявшись за ручку детской коляски, я выкатил ее из 1900 года в 1947–й.

Я пробыл в гараже совсем недолго, но когда наконец оттуда выбрался, толкая перед собой коляску, день показался мне неправдоподобно ярким. На самом деле было облачно, но я решил, что солнце светит в полную силу.

Я помог женщине закрыть гараж. Она была слишком стара, и не могла сделать это сама. Наверное потом, когда женщина состарилась еще больше и уже совсем не могла закрывать гараж, она переселилась в специальный дом для людей, которые слишком стары, чтобы самим закрывать свои гаражи.

Старуха повесила на дверь старый проржавевший замок. Всего лишь символ неприкосновенности, но в те дни это кое–что значило. Сегодня любой воришка запросто дунул бы на такой замок, и тот бы мгновенно рассыпался.

— Может вам нужно еще что–нибудь сделать? — спросил я.

— Нет, — ответила она.

Я пожал плечами и укатил коляску в свою жизнь, где, представляя, словно в крытом фургоне, катал в ней сестер и соседских детей. Я воображал, что вернулись времена первопроходцев, и я еду впереди каравана из детских колясок по Великим Равнинам в сторону новых земель Орегона.

Впереди нас поджидали опасности: набеги индейцев, обжигающее солнце, безводные пустыни и нежданные снегопады; мы сбивались с пути и находили его вновь.

Неделю спустя романтика дикого запада исчерпалась, фантазия иссякла, и я увлекся пивнобутылочной карьерой.

Детская коляска обладала невиданной мобильностью и вместительностью, что обещало превратить меня в пивнобутылочного миллионера.

До появления коляски я транспортировал бутылки в дерюжном мешке. Но теперь с коляской я намеревался наступить на пятки Джону Д. Рокфеллеру [2]

Наверное, об этом я думал по дороге на лесопилку, где собирался проверить, достаточно ли у ночного сторожа пивной вместительности, чтобы я смог посмотреть кино с Джоном Уэйном или испытать удивительное счастье, лизнув в жаркий летний день мороженое в стаканчике. Дерьмовые кеды меня в то время не волновали.

Неподалеку от пруда, к которому по вечерам приезжали эти люди с мебелью, располагалось еще два водоема и полдюжины лесопилок — каждая у бревенного бассеина.

Между ними шел мост, вливавшийся потом в автотрассу.

Под мостом на юг и на север уходила железная дорога, по которой лесопилки снабжали домами всю Америку. Угольные локомотивы таскали по ней взад–вперед вагоны. Я часто воображал, что вываливавшиеся время от времени из тендеров куски угля на самом деле были огромными черными бриллиантами, и я, самый богатый пацан в мире, покупал на них все, что только может привидеться мальчишке в куске угля, выпавшем из поезда.