Краснокрылые дрозды расселись на верхушках камышей и обзванивали теперь других птиц, сообщая, что сейчас уже поздно, и они продолжат разговор на рассвете.

Чиркнул первый сверчок.

Звук получился таким громким и чистым, словно сверчок был кинозвездой из фильма Уолта Диснея. На месте Диснея я послал бы к этому сверчку агента подписывать контракт.

Мужчина жарил гамбургеры.

Они вкусно пахли, но я не обращал внимания — еще не наступил февраль и вслед за ним много долгих месяцев, когда после того выстрела я не мог думать ни о чем, кроме гамбургеров. Сейчас я совершенно спокойно вдыхал аромат жареного мяса.

Женщина достала из машины три когда–то электрических, а теперь керосиновых лампы. Керосин отлично справлялся со своим делом, хотя, питаясь электричеством, лампы наверняка горели бы ярче.

У них была еще одна интересная особенность. Эти люди не позаботились отрезать провода, оставив их просто болтаться по земле. Нельзя сказать, чтобы провода выглядели нелепо, но и уместными их назвать тоже трудно. Интересно, почему они их не отрезали?

Женщина поставила рядом с диваном высокий торшер и зажгла фитиль. Свет теперь падал на журнальный столик.

Затем она принесла картонную коробку, и достала оттуда две фотографии в высоких резных рамках. Судя по всему, на одной фотографии были изображены ее родители, на другой — его. Очень старые снимки, тонированные в стиле начала века. Женщина поставила их на один из столиков.

На другой она водрузила часы, и над прудом теперь разносилось их тяжелое мрачное тиканье. Звук был таким, словно сама вечность, если бы даже захотела, не смогла обмануть эти часы. Рядом расположилась медная собачья фигурка. Эта, тоже очень старая собака вполне могла служить компаньоном или поводырем у слепых часов.

Я, кажется, забыл сказать, что перед тем, как поставить на столик часы и собаку, женщина постелила кружевную салфетку.

Да, забыл, значит говорю сейчас; такая же кружевная салфетка лежала на столике с фотографиями их родителей. Нужно добавить, что родители не носили комбинезоны с нагрудниками и кеды. Они были одеты в выходные костюмы, очевидно по моде 1890–х годов.

Еще одна керосиновая лампа освещала кухонный стол и плиту, где жарились гамбургеры, но эта лампа была вполне обыкновенной. Я хочу сказать, что она ничем не отличалась от простой керосиновой лампы.

В кастрюле закипала вода для «крафтов» [13]а на столе стояла банка с консервированными грушами.

Таким был сегодня вечером их ужин — 32 года назад.

Дым, выбираясь из плиты, сначала судорожно искал трубу, но не найдя, успокаивался и медленно полз по земле, как потерянный калека.

Гостиная готова — только об одной вещи я забыл упомянуть: о журналах «Нэшнл Джиогрэфик», разложенных на столиках у дивана. Иногда, если клев был слабым, они в ожидании рыб читали «Нэшнл Джиогрэфик».

Они варили кофе в огромном железном кофейнике, набирая в него воду из пруда. Готовый кофе разливался в железные кружки. Они сыпали туда огромное количество сахара. За один вечер у них уходил фунтовый пакет. По этому напитку, наверное, можно было ходить. Муравьи, если бы им достался глоток такого кофе, были бы на седьмом небе от счастья.

Сидя в траве, я молча наблюдал за тем, как эти люди устанавливают на берегу пруда свои ритуальные декорации жизни.

Они почти не разговаривали, а редкие фразы касались далеких каких–то далеких от них людей.

— Биллу бы здесь понравилось, правда Отец? — спросила она.

Они всегда называли друг друга Отец и Мать — в тех случаях, когда вообще хоть как–то друг друга называли. Они не тратили время на разговоры. Эти люди так долго прожили вместе, что им больше не о чем стало говорить.

— Да, Мать, он был бы доволен. Хороший пруд.

— Не знаю, зачем люди все время переезжают с места на место, правда, Отец?

— И я не знаю, Мать.

Он перевернул на сковородке гамбургер.

— Бетти Энн уехала в 30–м, — сказал он.

— Значит Билл или в 29–м, или в 31–м, я помню, между ними был год разницы, — сказала она.

— Не понимаю, зачем им понадобилось уезжать, — сказал он.

— Не забывай, мы ведь тоже уехали, — сказала она.

— Это совсем другое дело. Нам нужно было уехать, — сказал он. — А им нет. Вполне могли остаться. Если бы захотели, жили бы там до сих пор, — сказал он.

Она ничего ему на это не ответила.

Она бестолково засуетилась по гостиной, как обычно поступают женщины, когда хотят что–то обдумать.

К первому сверчку присоединились другие, но их голоса не имели отношения к кинозвездам. Самые обыкновенные сверчки. Голливудский агент не поехал бы в Орегон подписывать с ними контракт.

С трудом я еще мог рассмотреть на противоположном берегу старика, глядевшего на нас со своего причала, но он быстро растворялся в темноте. Начав свой путь, ночь не останавливается.

— Как сегодня «крафты»? — рассеянно спросила женщина.

Перьевой метелкой она смахивала с мебели пыль, севшую за время долгого пути по грязной развороченной дороге, которая и привела их к орегонскому пруду в июле 1947–го — второго года с тех пор, как небо перестало разрываться от грохота бомбардировщиков и истребителей, прежде валившегося людям на головы, словно запись хит–парада Второй Мировой войны из музыкального автомата, который включили на полную мощь и отправили к звездам.

Я был ужасно рад, что война кончилась.

Я таращился в тихое небо, раньше постоянно заполненное военными самолетами.

— Нормально. — сказал он. — Крафтовцы молодцы, что придумали эти ужины, их очень легко готовить. Хорошо бы такого побольше. Приятно и легко. Мой девиз: легко и приятно.

— Пожалуй, не стоит так часто вспоминать Билла и Бетти Энн, — ответила она на его рассуждения о крафтовских ужинах. — Вряд ли мы с ними еще увидимся. Помнишь ту открытку в 35–м году? Я так рада, что они поженились. И с тех пор ни слова. Наверное, в войну они работали на заводе. Где–то они сейчас живут, но, я думаю, здесь бы им понравилось.

Мужчина раскладывал по тарелкам крафтовские ужины и гамбургеры. Сейчас они поедят и начнут ловить рыбу. Они едят из дешевых тарелок, прямо на диване. Начав ужин, они не скажут друг другу ни слова до тех пор, пока тарелки не опустеют.

— Может, они уже и не ловят рыбу, — сказал мужчина, с тарелками в руках приближаясь к дивану, на котором уже сидела женщина. — Люди меняются. Забросили рыбалку. Сейчас многим нравится минигольф. Наверное, Билл и Бетти Энн больше не ездят на рыбалку.

— Может и так, — сказала она. — Но мы с тобой слишком большие для минигольфа. Разве только, если гонять по нашим спинам мячики, Отец.

Они посмеялись и в полной тишине принялись за гамбургеры и крафтовские ужины.

Сжавшись в траве, я сидел так тихо, что стал совершенно незаметен и почти исчез. Скорее всего, они вообще обо мне забыли. Я молча смотрел, как сияет в темноте пруда их гостиная. Она была похожа на бесхитростную историю со счастливым концом — милая послевоенная американская готика, когда телевизор еще не успел искалечить американское воображение и не научился прятать людей в домах, удерживая от своих фантазий — во всем их величии.

В те времена люди творили свое воображение подобно домашним пирогам. Теперь наши мечты — американская улица с рядом одинаковых ресторанов. Иногда мне кажется, что даже пищеварение у нас — это кассета, записанная телевизионщиками в Голливуде.

Но как бы то ни было — у пруда я становился все меньше и меньше; все больше и больше растворялся в темноте летней травы, пока не исчез совсем — в 32–х годах, что прошли с того дня и выбросили меня здесь и сейчас.

Эти люди никогда не разговаривали за ужином, поэтому — так я думаю — только минут через десять обменялись несколькими словами о моем исчезновении.

— Куда пропал этот мальчик, Мать?

— Не знаю, Отец.

Они размотали удочки, и, налив в чашки кофе, откинулись поудобнее на спинку дивана — рыболовные лески мирно качались над водой, а гостиную комнату освещал мягкий свет керосиновых электроламп.