К стенам крепости маленькая флотилия подошла примерно три часа спустя. Но что это? Их никто не встречает?! Более того, вход в гавань плотно затворен. По причине небольшого волнения на заливе галера и яхта бросают якоря шагах в двадцати — тридцати от крепости. От галеры отделяется шлюпка, с которой раздается требование: принять императора! В ответ со стен слышны только безобразные выкрики, смешанные с руганью. Ничего не понимая, Петр Федорович поднимается в рост и кричит: «Откройте боны немедля, перед вами я, ваш законный император!» И сердце его сжимается от гнева и страха, когда в ответ слышится: «Мы не знаем никакого императора, у нас матушка-императрица Екатерина Вторая!» И на фоне издевательских криков слышится чей-то голос со стены крепости: «Отходите, а не то станем стрелять!» Да, это не те приветственные залпы, что слышал тогда, в 1743 году, да и позже, посещая Кронштадт, Петр Федорович. Он обескуражен: «Как, стрелять в меня, во внука Петра Великого?»

Но что же Девиер? Или он тоже предал своего государя? Нет. Он сохранил верность присяге, он выполнил возложенное на него поручение. И не случайно вскоре Екатерина отправит Девиера в отставку. Просто сейчас он пленник. Пленник, ставший таковым из-за доверия к адмиралу Ивану Лукьяновичу Талызину. Как поначалу здесь, в Петергофе, так и там, в Петербурге, как-то позабыли о Кронштадте. Не до того было. Потом кто-то напомнил Екатерине, что, ежели ее супруг опередит и перетянет Кронштадт на свою сторону, заговор может сорваться. И пока Девиер плыл к острову Котлин, пока организовывал встречу там законного государя, пока Барятинский вез о том утешающие известия в Петергоф — почти в то же самое время из Петербурга прибыл посланец адмирала Талызина с секретным ордером на имя коменданта Кронштадта. Правда, Девиер и Барятинский, узнав об этом, задержали питерского курьера (им оказался корабельный секретарь Федор Кадников), но толку добиться от него не смогли: он либо не знал о содержании ордера, либо не хотел о нем говорить. На всякий случай Барятинский, возвращаясь в Петергоф, забрал с собой гонца. А вскоре после этого в Кронштадт прибыл и сам Талызин. Пока ни о чем не подозревавший Девиер его почтительно встретил, адмирал тайно настраивал гарнизон крепости в пользу Екатерины. По сути дела, Девиер оказался под арестом. Никакого влияния на ход последующих событий он оказать не мог.

Ничего не мог сделать и Петр Федорович: галере и яхте пришлось повернуть назад. По мелководью к Ораниенбауму смогла направиться только галера — яхте с большей частью придворных и с запасами еды пришлось взять курс вновь на Петергоф. Только около двух часов ночи, уже 29 июня, галера, на борту которой находился император, подошла к Ораниенбаумскому каналу и, проскользнув между двумя небольшими защитными дамбами у мелководного берега, двинулась вдоль берегов, укрепленных каменной кладкой, поверх которой лежал зеленый дерн. В конце канала виднелся силуэт Большого дворца. В тишине белой ночи зрелище было удивительно спокойным и красивым. Но ни о спокойствии, ни тем более о красоте не мог тогда думать Петр Федорович, пространство власти которого съеживалось со скоростью бальзаковской шагреневой кожи. И едва галера успела приблизиться к причалу, он выпрыгнул на берег.

Поспешно, почти бегом направился он мимо Большого дворца, вдоль потешного Нижнего пруда, прямо в Петерштадт. Туда, где стоял его небольшой, но уютный дворец. Туда, где оставшиеся ему верными войска изъявили готовность отдать жизнь за него. Поднявшись по крутой винтовой лестнице на второй этаж, Петр Федорович быстро проследовал через несколько комнат в свою опочивальню и бросился на кровать. Он хотел бы забыться от кошмарного сна наяву. Но не мог. Теперь, когда все возможные пути спасения отпали, перед ним, может быть впервые в жизни, возник вопрос: что делать дальше, на кого надеяться? И получалось — только на самого себя. Но был ли он готов к этому? Нет, напрасно не послушался он мудрых советов Миниха. А теперь в ушах его звучали истерические выкрики придворных дам: «Ваше величество, сдайтесь, распустите свой гарнизон по квартирам!» Петр был сломлен физически и морально. Он махнул рукой и отдал последний свой приказ: всем офицерам и солдатам выплатить месячное жалованье вперед, сопротивления не оказывать, сдаться на милость супруге. Природная доброта еще раз сыграла с ним злую шутку — он не хотел, не мог требовать жертв от других, коль скоро не решился, не смог пожертвовать жизнью сам.

Из своего любимого дворца он снова вернулся в восточный, получивший название Японского, павильон бывших меншиковских палат. Едва он вошел туда, ему стало дурно, обмороки следовали один за другим. Надо было подкрепиться, тем более что в Японском павильоне находился механический стол, на который снизу, из кухни, подавались с помощью особого подъемного устройства блюда. Но есть было нечего — все съедобное осталось на яхте, а яхта была в Петергофе. Единственное, что придворные служители смогли предложить ему, были с трудом обнаруженные куски белого хлеба да соль. Хлебом-солью, по русскому обычаю, приветствуют гостя. На этот раз хлебом-солью Петра III провожали… Он захотел исповедаться — к нему явился православный батюшка из придворной церкви, располагавшейся в западном павильоне Большого дворца. Оставалось ожидать, по-христиански покорствуя судьбе…

Такими виделись события двух июньских дней тем, кто провел их поблизости от императора, в Ораниенбауме и Петергофе.

…А в Петербурге днем 28 июня палили пушки. И пороховой дым от салютов в честь взбиравшейся на российский престол императрицы был виден отсюда. А начиналось так.

Петр Федорович еще только вставал ото сна, когда его супруга поспешно одевалась, чтобы скрытно и как можно скорее отбыть из Петергофа в столицу — за властью. Около шести утра ее разбудил стук. И хотя внутренне она была ко всему готова, деланно удивилась, увидев Алексея Орлова, младшего брата своего тайного (пока еще, для окружающих) возлюбленного — Григория Григорьевича. «Пора вставать, все готово, чтобы Вас провозгласить», — уверенным голосом произнес Алексей. «Но что случилось?» — наигранно недоумевала Екатерина. «Пассек арестован как государственный преступник», — бросил отрывисто Орлов. Он пояснил, что по нелепой случайности власти узнали накануне о заговоре среди гвардейцев, а капитан Преображенского полка Петр Богданович Пассек был одним из руководителей этого заговора. Секунд-майор полка Воейков немедленно арестовал Пассека, и дело пошло по инстанциям. «Не теряйте ни минуты, спешите, — настаивал Алексей Орлов. — Цена слишком высока. Это цена Вашей жизни, да и нашей тоже, если, конечно, Петр III предварит нас». Это Екатерина Алексеевна прекрасно понимала. Да и слух об аресте Пассека мог уже дойти до нее. Хотя бы через Дашкову, которой об этом инциденте успел сообщить кто-то из преображенцев. По крайней мере, Екатерина ожидала разворота событий в Петров день. Иначе зачем бы ей понадобилось удалить всех служителей из своих внутренних покоев и приказать не беспокоить ее, пока она сама не пробудится и не позовет их? Распоряжение, создавшее удачное прикрытие на случай необходимости раннего и тайного отъезда в столицу.

Во всяком случае, неожиданное появление Орлова и его слова Екатерину особенно не удивили. Вот уже несколько месяцев, пока замышлялся и зрел заговор в ее пользу, она жила в постоянном ощущении опасности. Но оно рождало не страх, а нетерпение азартного игрока, ставящего на кон все, чем располагает, в прочной уверенности выиграть. Императрица была осторожна. Вот и теперь, как всегда скрытная и недоверчивая, знавшая, кому и что можно сказать, она притворилась ошеломленной. Наскоро одевшись, она побежала к восточным воротам Нижнего парка, где в ожидании уже стояла карета. Екатерину сопровождали «неизвестно» откуда взявшиеся горничная и парикмахер.

Алексей Григорьевич требовал поспешить, взмыленные лошади уже выбивались из сил. Но тут беглецы увидели одноколку, мчавшуюся навстречу. В ней сидели Григорий Орлов и еще один заговорщик, князь Федор Сергеевич Барятинский. Он вышел из коляски, уступив место Екатерине. Вместе со своим фаворитом она вскоре подъезжала к столице.