В конце декабря гетман получил царский указ об отправке войска наказного полковника Черниговского в Польшу, к Кракову и Сандомиру, для соединения с саксонской армией [528]. Подтверждений решения о реорганизации городовых полков пока не было. Мазепа наверняка был в курсе манеры Петра скоропалительно принимать некоторые решения, а потом так же быстро их отменять. На этот раз все обошлось, но сам факт подобных замыслов был весьма тревожным. Также не был подтвержден указ о возвращении гетмана в Украину. Наоборот, в середине февраля, после получения «четвертого царского указа», Мазепа выступает со своим войском из Дубно в Литву [529], для продолжения военных операций — «хотя еще небольшую чувствую отраду в подагре моей и в болезнях облегчение» [530].

Между тем дела союзников обстояли все хуже и хуже. Шведы вошли в Белоруссию, где местная шляхта, включая и польного литовского гетмана Огиньского, поспешила признать Станислава Лещинского. Войско Августа потерпело крупное поражение. Меншиков тем временем двинулся к Бресту и соединился со стоявшей в Гродно армией [531], но шведы, находясь поблизости, затрудняли снабжение продовольствием. Петр был в Минске, ожидая подхода Шереметева и Хованского, которые шли от Смоленска [532].

В марте гетман был уже в Минске. Войска при нем имелось немного, до 14 тысяч человек [533]. Ему было приказано совершать рейды против шведских войск. Для этой цели в Несвиже был поставлен отряд стародубского полковника Миклашевского, а в Ляховичах — переяславского Мировича. И тут случилось несчастье — шведы ночью напали на Несвиж и перебили сонных казаков. Миклашевский погиб. Почти одновременно в середине марта в Ляховичах был осажден Мирович.

Это был очень тяжелый удар. Бессмысленность гибели украинских войск на чужой земле в борьбе за чужие интересы была очевидна многим, не исключая Мазепу. Надо было спасать переяславцев. Гетман направил на выручку Мировичу отряд Неплюева, но по дороге те встретили шведов и узнали, что сам Карл XII идет к Ляховичам. Русские отступили, а Мазепе пришел указ идти к Быхову. Иван Степанович написал коронному литовскому гетману князю Вишневецкому (сыну княгини Дольской), прося его спасти Мировича, а сам пошел под Быхов. Но комендант этой крепости отказался пускать царский гарнизон. Что касается Вишневецкого, то он отговаривался всякими осложнениями. Вскоре выяснилось, что и коронный гетман литовский, как и многие местные магнаты, уже стал тайным сторонником Лещинского. Литва раскололась. Одновременно действовали два трибунала: один — короля Лещинского в Вильно, другой — короля Августа в Минске. И, как писал Мазепа, последний не пользовался у местной шляхты авторитетом.

У Ивана Степановича оставалось всего около двух тысяч человек. Предпринять что-либо в этих условиях он не мог и, поручив Мировича воле Божьей, начал отступать на Левобережье [534]. Перед отходом он дал приказ черниговскому полковнику Павлу Полуботку забрать все пушки из крепости Броды и отправить их в Киев. Действия казаков вызвали страшное недовольство в Литве, но Мазепу это уже не волновало [535]. По дороге домой его нагнало известие, что Ляховичи были взяты шведами. Часть казаков ушла через Белоруссию в Украину, а Мирович и другие старшины попали в плен. Это был второй удар, горем отозвавшийся по Украине. Впоследствии, несмотря на заступничество жены Лещинского, Мирович был отправлен в Стокгольм. Мазепа передал в Малороссийский приказ свыше тысячи ефимков для выкупа пленных, но ничто не помогло, и переяславский полковник так и умер в шведском плену.

Как позднее сообщал Орлик, пока Мазепа был еще в Минске, он получил от княгини Дольской шифрованное письмо, в котором та извещала о возвращении своего посланца от двора какого-то безымянного короля. Выслушав письмо, гетман якобы засмеялся (если верить Орлику) и сказал: «Дурная баба! Хочет через меня обмануть царское величество, чтобы, отступя короля Августа, он принял в свою протекцию Станислава и помог ему получить королевство польское. За это он обещает предложить такие способы, благодаря которым царское величество сможет побить и победить шведов. Я уже говорил об этом ее дурачестве государю, и его царское величество смеялся» [536].

Это сообщение наводит на серьезные размышления. Вряд ли можно предполагать, что Орлик, глубоко верующий человек, стал бы лгать своему духовному отцу в своей, по сути, исповеди. Кроме того, Яворский, будучи в 1721 году, когда писалось письмо, местоблюстителем Патриаршего престола и близким к императору человеком, мог легко проверить такие заявления. Из этого можно сделать вывод, что, когда Дольская вела первые переговоры с Мазепой, она действительно говорила только о возможности союза Петра с Лещинским. Если бы у гетмана к весне 1706 года имелось какое-нибудь соглашение со шведской партией против Петра, он наверняка нашел бы способ через того же Вишневецкого (сына Дольской) спасти своего верного полковника Мировича и вообще уклонить свои войска от кровавых столкновений со шведами. Поэтому позволю себе высказать предположение, что весной 1706 года Мазепа не только «не был склонен к измене царю», как безосновательно писал Костомаров, но и, наоборот, рассматривался Карлом как опасный противник, с которым нужно было жестко бороться.

В конце мая Иван Степанович наконец вернулся домой, как он писал Петру, «после годовой вашего царского величества службы, еле живой от многих трудов, волнений, печали и от приключившейся болезни» [537].

Перспективы и надежды были смутные. Единственным отрадным событием мог стать планировавшийся приезд в Украину Петра. Царь должен был впервые прибыть в Гетманщину, в частности — в Киев, и к этому заранее готовились. Мазепа, безусловно, связывал с этим визитом большие надежды и возможность на месте обсудить животрепещущие вопросы.

Настроение гетмана в этот период — нервное, раздраженное и крайне настороженное — ярко характеризует следующий эпизод, известный из описания Орлика. Находясь уже в Киеве, Мазепа получил шифрованное письмо от княгини Дольской. Орлик перевел его в спальне гетмана и сразу же прочитал. Княгиня от имени Станислава Лещинского предлагала Мазепе начинать «дело намеренное», обещала скорое прибытие из Волыни шведского корпуса и исполнение всех желаний Ивана Степановича, какие он только выдвинет. На это она обещала прислать подтверждение Лещинского и гарантию Карла. Гетман слушал это послание «с великим гневом», затем, разъяренный, вскочил с постели и принялся кричать: «…проклятая баба обезумела!» Мазепа в гневе повторял, что сперва Дольская предлагала уговорить Петра принять под свое покровительство Лещинского, а «теперь иное пишет». «Беснуется эта баба, хочет меня, ношеную и искусную птицу, обмануть. Беда была бы крайняя, если бы я позволил хоть одной бабе прельститься». Весьма характерны и следующие слова, которые, если верить Орлику, в гневе сказал Мазепа, — что Лещинский «сам не надежен своего королевства», то есть его положение очень шаткое, что Речь Посполитая раздвоена — так какой может быть фундамент для предложений Дольской? Исходя из этого, можно предположить, что летом 1706 года в глубине души Мазепа уже искал выход из складывавшейся ситуации, но в перспективы союза с Лещинским пока не верил. Неудивительно, что Мазепа сжег на глазах Орлика письмо Дольской и велел ему написать ответ с требованием прекратить эту корреспонденцию, которая «меня может погубить» [538].