Я не смогла удержаться от смеха, когда ты спросила в письме, каково мне после развода, не «скучаю» ли я хоть немножко по Питеру. Что за безумный вопрос! Как я могу по нему скучать? В моем нынешнем состоянии чем дольше я не увижу ни единого мужчины, тем лучше. Я сыта по горло их лицемерием и охотно послала бы их всех к черту. Кроме Тома, разумеется, ведь он мой брат, хотя жить с ним в таких условиях нелегко. Но жить в подобном месте и вообще тяжело. Ты представить себе не можешь, как это отдаляет от всего на свете.

Почта здесь не всегда работает исправно. Да и как могло быть иначе? Но она все же работает. Письма я получаю, так что без колебаний пиши мне. В конце концов, почтамт — тот конец пуповины, что связывает меня с миром (чуть не написала: и со здравым рассудком).

Надеюсь, что у тебя все хорошо, а Нью-Йорк ничуть не стал хуже с прошлого года, хоть я и уверена, что стал.

Пиши,

с искренней любовью,

Анита

Вначале были воспоминания — маленькие, точные образы, дополненные звуками и запахами конкретного случая в конкретное лето. Когда она переживала эти события, они не значили для нее ничего, но теперь она отчаянно стремилась остаться с ними, пережить их заново и не допустить, чтобы они растворились в окутывающей темноте, где память теряла очертания и вытеснялась чем-то иным. За воспоминаниями стояли какие-то бесформенные сущности, которые таили непостижимую угрозу, и у Аниты учащались сердцебиение и дыхание. «Словно кофе напилась», — думала она, хотя никогда его не пила. Еще пару минут назад она жила прошлым, а теперь ее со всех сторон обступало настоящее, и она сталкивалась лицом к лицу с беспочвенным страхом. Распахивала глаза и устремляла взгляд в черноту — на то, чего нет.

Аните не нравилась еда — по ее мнению, слишком острая из-за красного перца и в то же время безвкусная.

— Ты же понимаешь, — сказал он, — у нас самая известная кухарка в округе.

Она возразила, что в это с трудом верится.

Они завтракали на крыше — не под солнцем, а в злобном сиянии белой простыни, натянутой вверху. Лицо Аниты скривилось в отвращении.

— Мне жаль девушку, которая выйдет за тебя замуж, — внезапно сказала она.

— Это чистая абстракция, — ответил он. — Даже не думай. Пусть пожалеет себя сама, когда за меня выйдет.

— Разумеется, так и будет. Ручаюсь.

После очень долгой паузы он посмотрел на нее:

— Отчего ты вдруг стала такой воинственной?

— Воинственной? Я просто подумала, как тебе трудно выказывать сочувствие. Ты ведь знаешь, недавно мне нездоровилось. Но я не заметила ни капли сочувствия. — (Она задумалась — правда, слишком поздно, — нужно ли было в этом сознаваться.)

— Ты совершенно здорова, — грубовато отрезал он.

Дорогая Пег!

Том явно делает все возможное для того, чтобы каждый день хоть чем-то отличался от предыдущего. Устраивает прогулки к реке или поездки в «город», как он называет вереницу невзрачных лачуг вокруг рынка. Куда бы мы ни сунулись, я должна щелкать фотоаппаратом. Кое-что бывает забавным, но все остальное быстро надоедает. Ясно, что он изо всех сил старается разогнать мою скуку, т. е. проводит как бы терапию, но это, в свою очередь, означает, что он боится, как бы я не сошла с ума. Это меня и тревожит, поскольку между нами существует нечто, о чем нельзя говорить. Становится неловко, и напряжение усиливается. Мне хотелось бы повернуться к нему и сказать: «Расслабься, я не свихнусь». Но я хорошо представляю, какие губительные последствия вызовет такое откровенное заявление. Том лишь убедится, что я психически неуравновешенна, ну и, разумеется, нервное расстройство сестры способно испортить для него весь год. Почему должны возникать сомнения в том, что я абсолютно здорова? Наверное, все из-за того, что я боюсь его подозрений. Для меня невыносима сама мысль, будто я отравляю кому-то жизнь или что Том так думает.

Вчера мы с Томом бродили по берегу реки. Широкий пляж, покрытый засохшей грязью. Том уговаривал меня идти поближе к воде, где земля мягче, и говорил, что босиком удобнее. Но одному Богу известно, какие паразиты водятся в этой воде. Я вообще побаиваюсь ходить здесь босиком и уж тем более забредать в воду. У Тома лопается терпение, когда я излишне осторожничаю. Он утверждает, что это просто одна из сторон моего в целом негативного отношения к жизни. Привыкнув к его критическим замечаниям, я пропускаю их мимо ушей. Но одна фраза засела у меня в голове: он сказал, что чрезмерная сосредоточенность на себе неизменно приводит к неудовлетворенности и болезням. Он явно считает меня образцом эгоцентризма. Например, сегодня, поднявшись на крышу, я прямо заговорила с ним об этом, и у нас получился примерно такой диалог:

— Кажется, ты считаешь, что я не интересуюсь ничем, кроме себя.

— Да, именно так я и считаю.

— Что ж, ты бы мог быть и повежливее.

— Раз уж мы начали этот разговор, нужно довести его до конца. Скажи мне, что тебя интересует?

— Ты же знаешь, когда спрашивают напрямик, трудно вот так взять и назвать что-нибудь с потолка.

— Но это ведь означает, что ты ни о чем не можешь думать, разве не так? Все дело в том, что у тебя нет никаких интересов. Видимо, ты не понимаешь, что симуляция интереса разжигает его. Как в старой французской поговорке о том, что аппетит приходит во время еды.

— Значит, ты думаешь, что спасение — в притворстве?

— Да, и я не шучу. Ты ни разу не взглянула на мои работы и тем более не задумалась о них.

— Я смотрела все, что ты здесь написал.

— Смотрела, но видела ли?

— Как я, по-твоему, могу оценить твои картины? У меня слабое зрительное восприятие. Ты же знаешь.

— Меня не волнует, способна ли ты оценить их, да и нравятся ли они тебе вообще. Мы говорим не о моих картинах, а о тебе. Это просто маленький пример. Ты могла бы заинтересоваться слугами или их семьями. Или тем, как городская архитектура приспосабливается к климатическим условиям. Я понимаю, что это довольно нелепое предположение, но на свете столько всего интересного.

— Да, если тебя вообще хоть что-нибудь интересует.

В противном случае это сомнительно.

Согласившись приехать сюда, я знала (или была почти уверена), что меня ожидает что-то неприятное. Я понимаю, что пишу сейчас так, словно произошло какое-то страшное событие, тогда как в действительности ничего не случилось. И будем надеяться, что не случится.

С горячей любовью,

Анита

Привет, Росс!

Прилагаю рисунок с видом, открывающимся с крыши на юг. Смотреть там, правда, не на что. Хотя странно, какое значение приобретает одинокий человек на таком безбрежном просторе. Я никому не стал бы рекомендовать это место. Я не советовал его даже Аните, которая недавно приехала. Думаю, она здесь счастлива — насколько вообще может быть счастлива. Иногда капризничает больше, чем обычно, но я не обращаю внимания. Не думаю, что ей по нраву холостяцкая жизнь. Очень скверно, что она не подумала об этом заранее. Сам я почти ничем не занимаюсь, кроме живописи. Мне кажется, все будет хорошо. Забери меня Господь сейчас, это было бы великой милостью.

Том

Однажды утром, позавтракав и опустив поднос на пол рядом с постелью, она выбежала на крышу — на солнце и свежий воздух. Обычно она старалась не подниматься наверх, поскольку Том сидел там большую часть дня — как правило, не работал, а просто сидел. Когда она как-то раз опрометчиво спросила что он делает, то вместо фразы «общаюсь с природой» или «медитирую», как, возможно, ответил бы более претенциозный художник, он произнес:

— Ищу идеи. — Такая прямота была равносильна высказанному желанию уединиться, поэтому она уважала его уединение и редко поднималась на крышу. Однако в то утро Том не проявил недовольства.

— Сегодня я впервые услышала призыв к молитве, — сказала она. — Было еще темно.

Да, иногда бывает слышно, — ответил он. — Если не заглушают другие звуки.