И только тогда он заплакал. Слезы копились в нем целую неделю, они лились и лились, и мы еще долго просидели, обнявшись, как сидели прежде, когда он был маленький.
Письмо Жоржа Рафаэлю
Поместье Д.
Дорогой Рафаэль!
Вот уж несколько дней собираюсь тебе написать и поблагодарить за журналы «Фильм за фильмом», которые ты мне дал, когда я был в Париже. Я почти каждый вечер читаю по одному, а кое-какие места даже перечитываю. В одном номере есть фильм, который мне особенно нравится, когда-то я смотрел его вместе с родителями в кино «Кукареку» на бульваре Бельвиль. Это «Ад ангелов» с Луизой Карлетти. Там в самом начале она говорит: «Меня зовут Люсетта, мне четырнадцать лет», — а в конце умирает — бросается в Сену. На ней еще такая пелерина — она сбежала из исправительного дома. В журнале сказано — из Френа, но, по-моему, Френ — это тюрьма.
Тогда, после фильма, я лежал в постели и тихонько плакал, я ведь говорил тебе, что спал в той же комнате, что и мама с папой.
А теперь скажу тебе то, чего никогда никому не говорил. Увидишь, это довольно глупо, но теперь уж с этим покончено. В тот вечер я ревел не потому, что фильм так плохо кончался (я уже знал, что все это только в кино), а потому, что влюбился в Луизу Карлетти и понимал, что раз мне девять лет, то из-за разницы в возрасте никогда не смогу на ней жениться.
Представь себе, как я обрадовался, когда ты подарил мне эти журналы, ведь с тех пор я часто думал о ней. Но вчера вечером к нам в комнату зашла перед сном новая вожатая Мирей. Она полистала журналы и сказала, что во время войны многие актеры сотрудничали с немцами. Я спросил, кто например, прямо спросить про Луизу Карлетти не решился, и она назвала несколько имен: Тино Росси, Саша Гитри, Морис Шевалье, Ле Виган, Пьер Френе. Передо мной лежал портрет Луизы Карлетти (на обложке журнала со сценарием фильма «Клодош» с Жюлем Берри и Пьером Ларке), так что было удобно спросить и про нее, и Мирей сказала, что она, кажется, тоже.
Я еще долго не спал, все смотрел на портрет Луизы Карлетти. И вдруг понял: все кончено. Я больше в нее не влюблен. Иначе я бы, наверно, никогда тебе об этом не написал.
Странно, но мне как-то грустно, не из-за того, что сказала Мирей, а просто такое чувство, как будто меня самого разлюбили. Я собирался повесить на стену фотографию Луизы Карлетти, но теперь передумал.
Кстати, о фотографиях, я видел у тебя «Право и свободу». Так вот, в номере, который выйдет на той неделе, вроде бы должны напечатать фотографию нашего замка — в прошлое воскресенье к нам сюда приезжал Марк Шагал (известный художник). И нас всех с ним вместе много раз снимали. Он подарил нам свою картину, которая, наверно, станет главным выигрышем в лотерее, которую устраивают в пользу детских домов.
Я уже говорил тебе про Мирей, нашу новую вожатую, она очень хорошая. Всегда приходит по вечерам и подолгу болтает с нами обо всем на свете. Хорошо бы она у нас осталась надолго, а то обычно вожатые слишком часто меняются.
Надеюсь, скоро увидимся, может быть, на этой лотерее.
А пока дружески жму твою руку.
Жорж.
Мне жизнь поведала историю
Почему мадам Андре согласилась пойти со мной в ресторан сегодня вечером? Потому, что живет одна? Но она и раньше всегда жила одна. Да, но раньше я ее не приглашал. А почему я ее пригласил? Разве может женатый человек, отец семейства, позволить себе ходить в ресторан не с женой, а с другой женщиной? Нет, это нехорошо.
Два дня назад Лея уехала с детьми в Брюссель к своему двоюродному брату. Он, слава Богу, остался жив после войны, мы тоже, а Брюссель не так далеко, чтобы брат с сестрой не могли встретиться и обнять друг друга после нескольких лет разлуки.
А вчера мадам Андре задержалась в ателье позже обычного, и мы с ней, разумеется, поболтали о том о сем; слово за слово — и я неожиданно для себя возьми да и пригласи ее в ресторан. Она согласилась, чем, признаться, изрядно меня удивила. Хотя, спору нет, ужинать в компании веселее, чем в одиночестве.
В ресторан мадам Андре пришла нарядная, даже пальто на ней было новое — то, что Абрамович сшил ей на заказ. А когда она села напротив меня и улыбнулась официанту, который подставил ей стул, я вдруг увидел, до чего она похожа на Марию Монтес. И подумал, что надо бы сообразить, о чем с ней говорить, — ведь я-то далеко не Жан-Пьер Омон.
Ну и о чем же? О чем вообще люди разговаривают? О работе? О семье? Но говорить в ресторане о работе глупо. Кому интересны рабочие дела, когда он не на работе? Тогда о семье? Пригласить мадам Андре в ресторан и говорить с ней о Лее и детях — умнее не придумаешь! Ладно, а о чем мы обычно разговариваем с женой? Да об этом же самом: о работе или о семье. Тем временем мадам Андре прочитала меню, сейчас мы сделаем заказ, и надо будет что-нибудь сказать, чтобы не выглядеть перед ней полным идиотом. Что она обо мне подумает? В ателье я для нее мсье Альбер, я даю ей работу, она ее выполняет — выворачивает вещи, пришивает к ним подкладки, я каждую неделю плачу ей, как заведено. Но то в ателье, а тут, в ресторане? Скорей бы нас обслужили — можно было бы заняться едой без всяких разговоров.
«Анна Каренина»! В этой книге, я уверен, столько всего происходит, беседуй себе хоть целый вечер. Дело только в том, что я уже сижу за столиком напротив мадам Андре, и будет странно, если я ей скажу: «Извините, мадам Андре, давайте-ка придем сюда через недельку, я как раз успею прочесть „Анну Каренину“ и тогда гарантирую вам интересную беседу». То-то дурацкий был бы у меня вид.
Но что-то надо было делать, не за тем же мы сюда пришли, чтоб сказать друг другу «здрасьте», а потом «пока» и «до завтра». И вот я поднял глаза на мадам Андре, но она в этот самый миг опустила свои — для нее это вполне естественно, это Жаклина у нас в ателье обычно глазеет по сторонам да тараторит почем зря.
Что ж, пока она глядит в тарелку, я прекрасно могу просто сидеть и смотреть на нее.
Может, ей так даже нравится. Кто сказал, что надо обязательно беседовать? Здесь хорошо, уютно, на столе постелена белая скатерть и стоят рюмки — по две у каждого прибора.
Но очень скоро у меня появилась другая причина для молчания, да и для удивления тоже — кажется, теперь так и пошло: что ни день — то сюрприз.
Живешь себе и думаешь, что кое-что в жизни понимаешь, как вдруг, сидя за ресторанным столиком, узнаешь такое, чего и в газетах-то не вычитаешь.
Мадам Андре возьми и расскажи мне про свою сестру, про то, что случилось с ней в Анжере во время войны. Когда ей было семнадцать лет. «Семнадцать лет, совсем еще ребенок, — говорила мадам Андре, — мы все в таком возрасте плохо соображаем, что делаем». И что же сделал этот ребенок — произвел на свет другого ребенка. От немецкого солдата. «Поймите, мсье Альбер, ну что она знала о войне? Ничего она в этом не смыслила. Вряд ли вообще разбиралась, на ком какая форма.
Раньше у нее никого не было. А тут… ну, знаете, как это бывает: познакомились на танцах, стали встречаться. У обоих это было в первый раз. Он тоже совсем еще молоденький… восемнадцать лет. О последствиях они не думали. А потом пришли американцы, и он, конечно, удрал вместе со своими. Испугался. Понятно — мальчишка… И сестра осталась одна с младенцем на руках».
С чего вдруг она разговорилась, зачем все это мне рассказывает? Разве плохо нам было сидеть просто так? Зачем мне эта ее война? Мало, что ли, своей, чтоб еще выслушивать, что там было у других?
Но история на этом не закончилась. Это еще самое начало, мадам Андре дошла еще только до Освобождения.
«После Освобождения мою сестру обрили наголо и провели по городу нагишом, вместе с другими женщинами, тоже голыми и бритыми. А мама, хоть вокруг все улюлюкали, бежала за ней с пальто в руках — все хотела прикрыть свою дочь. Мы же с отцом сидели дома, он от горя потерял дар речи, а я прижимала к груди младенца — мне было страшно за него. Ребенок немецкого солдата! Мой муж сказал, что такой позор в семье ему не нужен, и ушел. Мы развелись, и я приехала в Париж. Сейчас там, дома, ребенок — это девочка — уже учится ходить, отец так и остался немым… он вообще чуть не умер от позора».