И я решаю, что самое для меня лучшее – это как можно скорее вернуть настоящий паспорт. Если нам придется сваливать отсюда, я предпочел бы не полагаться на итальянскую подделку.

Отобедав с Осано, я отправляюсь к Луизе – пешком или на трамвае. Бары, в которых она встречается с друзьями, расположены либо в юго-западной части города, рядом с каналами, либо на одной из сторон квадрата «Джардини Пабличи», неподалеку от печально известного ночного клуба «Голливуд». Оба эти места изрядно удалены от quadrilatero d'oro, [18]того квартала, в котором сосредоточены ателье дизайнеров. Знакомых у Луизы в Милане полным-полно – стилисты, фотографы, но также и студенты, и продавцы, и какие-то неведомо чем занимающиеся скользкие типы. Людей, реально работающих с дизайнерами, среди них немного, а почему, непонятно, – при ее-то превосходном итальянском. Пока мы с Луизой бродим из бара в бар, я стараюсь, как могу, освоиться с этим языком. Некоторые из заведений вполне изысканны, другие достаточно ободранны, чтоб быть молодежными клубами, и нам, несмотря на холодную погоду, приходится торчать в окружении самокатов на улице, слушая непрестанный писк сотовых телефонов. В темном баре, который был бы вполне под стать старому готическому клубу, Луиза просит меня взять что-нибудь выпить, а сама ускользает в туалет с мужиком, называющим себя пиарщиком – термин он использует английский, но, боюсь, не совсем точно. Я стою у имитирующей сталагмит колонны из стеклопластика, прислушиваясь к ведущимся вокруг разговорам, а глаза мои не отрываются от двери уборной в ожидании, когда из нее появится, пошмыгивая носом, Луиза.

Как правило, я отваливаю еще до того, как Луиза перебирается в тот или иной ночной клуб. Если попасть на последний трамвай я не успеваю, то топаю к дому Осано пешком. Итальянцы считают Милан некрасивым, вероятно, их избаловали другие города Италии: он бывает прекрасным, когда идешь по нему ночью, даже в дождь. Выходя из Порта-Тичинезе, я пробегаюсь под триумфальной аркой и поднимаюсь по улице, вдоль которой выстроились коринфские колонны – все, что осталось от римского храма. Фары автомобилей отбрасывают тени на колонны по другую сторону улицы. Считаю шаги, медленно приближаясь к кафедральному собору. Одним таким утром было уже почти светло, и звуки моих шагов по цветным плитам площади поднимали в воздух тучи голубей. Пролетев перед фасадом собора, они садились на другой стороне площади.

После собора я продолжаю путь по обращенной в пешеходную торговой улице, через Сан-Бабила, на каждом шагу минуя магазины, названия которых можно увидеть в любом уголке мира, хотя настоящее место их здесь, в Милане.

К моему возвращению в квартиру Осано обычно уже спит. Случается, что я какое-то время сижу в гостиной, надеясь, что гудение во всем моем теле прекратится и оно начнет расслабляться, приготовляясь ко сну. Почти каждый раз я что-то читаю. Поначалу я брал какой-нибудь французский роман, но, прочитав на ночь несколько абзацев, все потом забывал. Теперь читаю у Фрейда истории болезней, смахивающие на короткие сказки, – по одной на ночь. Затем ухожу к себе, чищу зубы и ложусь.

Всякую ночь я предаюсь разного рода фантазиям. Скажем, утыкаюсь носом в подушку и воображаю себя умирающим от удушья. Или размышляю о машине, которая могла бы погрузить меня в сон. Вообще-то таких машин множество, – одни изобретены американскими и голландскими врачами, сторонниками эвтаназии, другие, взятые из книги какого-то японца, я отыскал в Интернете, третьи использовались в Штатах – для смертной казни. От этих меня в особенности пробирает дрожь, поскольку с их помощью умерщвляли людей, вовсе не обязательно желавших смерти. В электрическом стуле так часто ломается что-нибудь, да и сама процедура тянется так долго, что стул кажется пыточной машиной, для которой убиение человека – всего лишь побочный эффект. Я помню доклады «Эмнисти интернешнл» о том, как израильские секретные службы применяли при допросах пытки электротоком, и рассказы о голых железных кроватях, на которые подавалось напряжение, – ими пользовался режим генерала Пиночета в Чили. Газовая камера все-таки лучше, как и легкая смерть от включенного в закрытом гараже автомобильного двигателя. Однако страшнее всего смерть от укола. Я представляю, как бьющегося человека привязывают к кровати, не позволяя ему отвести взгляд от иглы, которую втыкают в его вену, обращенную годами пьянства, злоупотребления наркотиками и дурным питанием в затвердевший канат.

Самое лучшее – это, наверное, гильотина, не понимаю, отчего ею не пользуются в странах вроде Китая, Саудовской Аравии и Соединенных Штатов – там, где каждый год казнят сотни людей. Я думаю, американцы предпочитают закапывать мертвецов в целом виде – по соображениям религиозным или желая избавить родных покойника от лицезрения обезглавленного трупа. Но тогда непонятно, почему они используют электрический стул, от которого на теле остаются обширные ожоги да еще и глаза у казнимого лопаются. И газ, и яд тоже оставляют на коже следы. Мне кажется, иллюзия гигиеничной смерти американцам дороже, чем стремление к гуманности. Это их метод маркетинга смерти.

Мне необходимо заранее подготовить сценарий моей казни. Иногда я спохватываюсь – упущена какая-то мелкая техническая подробность, – и мне приходится начинать все сначала, проверяя правильность каждой детали. Если этого не сделать, все может пойти насмарку.

Мои фантазии выглядят более пугающими, чем они есть на самом деле. Не так уж и отличаются они от текстов, которые распевают группы металлистов. Впрочем, лучше всякого другого меня убаюкивает диск с музыкой RZA из фильма «Пес-призрак: Путь самурая». Между музыкальными номерами голос Фореста Уитакера читает выдержки из «Хагакурэ»: «Путь самурая отыскивается в смерти. Следует каждодневно медитировать, размышляя о ее неизбежности. Во всякий день, когда тело и разум пребывают в мире, должно думать о том, как тебя пронзит стрела, пуля, копье или меч. Как унесут нахлынувшие волны. Как тебя бросят в самую середину большого костра. Как поразит молния. Убьет великое землетрясение. Как ты упадешь с обрыва высотой в тысячу футов. Погибнешь от болезни. Совершишь после смерти хозяина харакири. И во всякий день каждый должен неизменно взирать на себя как на покойника».

Впервые услышав эти слова, я испытал такой подъем – даром что в подлинность их не поверил. Решил, что они написаны Джимом Джармушом для фильма. Теперь-то я знаю, что это не так: они действительно взяты из кодекса самураев. В фильме их читают за кадром, а в аннотации к диску указаны и первоисточник, и переводчик. Но, лежа в спальне, я думаю, что Джармуш все-таки кое-что присочинил, уж больно длинный получился перечень. Впрочем, это пошло ему на пользу – стало еще смешнее. Это что-то вроде мантры, и срабатывает примерно как слова «Bonjour tristesse», [19]когда я каждое утро произношу их, глядя на себя в зеркало ванной.

Я часто слушаю этот диск. Читаемые Уитакером куски текста создают ощущение отрешенности. Если бы я смог как-то высказать мои чувства, они уже не порождали бы тайной мании, от которой мне не по силам избавиться. Вся суть в медитации, я просто проделываю нечто, помогающее мне расслабиться. Пожелай я умереть, сделал бы это с легкостью. И, начиная засыпать, я выбрасываю все эти мысли из головы.

Уик-энд после нью-йоркской Недели моды и перед началом лондонской дается Луизе тяжело. Газеты печатают фотографии трех самых известных английских моделей – Стеллы Теннант, Эрин О'Коннор и Карен Элсон, позирующих на единственном нью-йоркском шоу, бросая вызов показываемым там и сям коллекциям типа «Манхэттен-отправляется-в-Гэмпшир». Альтернативной коллекции «Ньюйоркец», представляемой той или иной английской моделью, присуща невротичная, утонченная сексуальность – минимум одежды, в обтяжку, с разрезами и молниями. С коротенькими рукавами драчливой девки или чрезмерно длинными – девки ширяющейся. Луиза могла бы выступить в этом показе и выглядела бы при этом более невротичной, сексуальной, драчливой, а возможно, и более переширявшейся, чем Стелла, Эрин или Карен.