Она задала этот вопрос с насмешкой и пренебрежением, обычными для взрослых, разговаривающих с детьми. Клементина, не ответив, прошла мимо. Ее мать сидела в кухне с младшими девочками. Клементина направилась в большую комнату, где ее ждали отец и один из братьев. Встав на пороге, чтобы казаться повыше, она громко, во всеуслышанье, объявила:

— ОН вернулся!

— Ты передала им? — спросил отец, читавший газету.

— Да.

И она пожала плечами — какие пустяки его волнуют!

— А соли мне так и не принесла! — недовольно проворчала мать. — Вот голова дырявая!

Клементина, которая надеялась, что все домашние обратятся в слух, не знала теперь, что и сказать. Ей уже не так хотелось поведать им свою тайну.

— А ну, сойди с порога и закрой дверь, — скомандовал брат.

— Нет!

Ее ответ прозвучал непривычно властно. Она стояла меж двумя комнатами, как воплощение мудрости; удивленные домашние наконец взглянули на нее.

— Я видела Младенца Иисуса, — медленно произнесла она. — Он в хижине Большого Роша, с ним Мария и Иосиф.

— Ах, вон оно что! — воскликнула мать. — Да ты всюду видишь ангелов, это давно известно.

— Я не видала там никаких ангелов! — сердито отрезала девочка.

— Ну, значит, никакой Богородицы с Иисусом там нет! Иначе ты бы увидела и ангелов в их компании!

Тогда Клементина торжествующе объявила:

— Зато там был осел, его я видела!

— Во-первых, до Рождества еще далеко, — заметила одна из сестер.

И все рассмеялись:

— Вот видишь, как же тебе верить?

— Ладно, расскажи, что ты видела, — сказал вдруг подобревший отец.

И тогда девочка, уже не пытаясь убедить их, заговорила; ее голос дрожал от радости:

— ОН лежал возле очага, завернутый в шаль… Святая Богородица глядела на него. На ней был длинный плащ, свисавший до земли. А святой Иосиф подбрасывал хворост в огонь. Сперва я испугалась…

На сей раз слушатели не засмеялись; они даже удивились тому, что у них пропало желание смеяться, как ни глупо звучали слова Клементины.

— А они тебя видали? — спросила мать.

— Вряд ли, они не обратили на меня внимания.

Отец встал, взял Клементину за руку:

— Пойду гляну.

Все последовали за ним. Жители деревни уже знали Новость. Люди тихонько переговаривались, поднимаясь на альпийский луг. Смеркалось, и многие прихватили с собой фонари.

— Все равно до Рождества еще далеко, — твердила младшая сестра Клементины.

— Оно верно, но кто его знает… С этими новыми календарями за целый год недолго и ошибиться.

На полпути они встретили троих лесорубов.

— Вы видели?

— Что?

— В хижине?

— Мы там не проходили.

— Ну, ясное дело, — презрительно бросила одна из старух. — Есть люди, которые никогда ничего не видят.

— Эй, гляньте-ка! — вскричал кто-то.

На опушке леса показались неясные тени. Скоро они очутились в кругу фонарей, и все увидели мужчину, ведущего в поводу изможденного осла. Позади, устало опираясь на седло, шагала женщина. Мужчина держал на левой руке спеленатого младенца. Его щеки покрывала многодневная щетина, ноги были босы. Бледное лицо женщины обрамлял развязавшийся платок. Она плакала.

— Кто вы такие? — спросили их деревенские.

— Беженцы. Мы прошли через горы.

Все взглянули на ребенка, как будто спавшего на руках незнакомца.

— Он умер, — сказал мужчина.

Значит, это был не младенец Иисус.

Эта любовь, чей отблеск упал и на меня, эта любовь — увы, не моя! — возникла из нарождающегося мира. Рыбаки, стоя в лодке, плывут навстречу туману; так и эта любовь медленно плывет по волнам морским.

И было утро (нужно все вспомнить как можно точнее!), и твердь с водою еще были нерасторжимы, когда она появилась на свет. Теперь же суша и море разделились, и ничто не кончено…

Джульетта лежит на песке в своем мягком махровом халатике, а ее Ромео, в нескольких метрах от нас, притворяется спящим; он укрылся полосатой простыней (из-под которой видны только его черные волосы да загорелая дочерна шея). Ибо Адриатику заволокли облака, а им нужно помечтать о своей любви.

Я сижу между ними в шезлонге. Они не поздоровались друг с другом — в моем присутствии они теряют дар речи и жеста. Но он ложится лицом к востоку и, свернувшись клубком, предается обожанию.

И настает день четвертый, и это начало дня.

Я вижу, как он глядит на нее, я знаю, как он ее любит. Эта пылкая страсть осеняет краешком и меня. Затаившись, замкнувшись в себе, они нетерпеливо ждут часа, когда можно будет умчаться на лошадях, взятых напрокат, в неведомые мне дали, рощи и луга.

Огромное солнечное колесо выплывает из моря, стряхивая с себя паутину ночных туманов. Это ликующее зарево размывает все линии мира, и нам, зрителям на берегу лагуны, дано присутствовать на двойном таинстве.

Но их любовь не иллюзорна, я могу дотронуться до нее так же легко, как захватываю в обе руки пышную гриву Джульеттиных волос, похожих на мою былую шевелюру (увы, где она теперь?!); эти длинные густые темно-каштановые пряди, перемежающиеся с более светлыми, сейчас треплет морской бриз. Но — ах, это чувство обжигает, словно язык пламени, ибо речь идет об истинной любви, любви у моря; ее осязаемость потрясает меня.

Прошлой ночью я долго любовалась личиком Джульетты: как же внезапно оно расцвело, как радостно озабочено этим новым, неведомым счастьем. Она плохо спит, она совсем не ест. Но эта Джульетта мне до того близка, что даже не хочется плакать о том, что я — не она. Вот она встает и развязывает шнурки своих туфелек на толстой веревочной подошве (Романо бросается в море, а мы обе провожаем его взглядами); волнение заставляет ее низко опустить голову, и сквозь завесу волос виден только кончик носа, мерцание карих глаз да еще — если тебе повезет, Романо! — ее улыбка. Он исчезает в воде, выныривает и плывет, обдавая брызгами солнце. Нет, я не стану плакать о том, что молодость покинула меня, ибо я продолжаюсь в Джульетте.

Друзья привезли нас в этот городок со спиральным, как раковина, именем — Каорле — и исчезли. Сперва нам здесь не понравилось: пляж, захламленный белыми древесными скелетами, напоминал кладбище, площади были забиты туристами. Но зато каждая улочка в конце концов распахивалась широким проемом, где синело море или шелестели поля. И дорожка для прогулок вела вас вдоль воды с крепким йодистым запахом, откуда иногда смотрел на людей чернильный глаз всплывшей мертвой каракатицы. Удивила меня, в первый же вечер, часовенка, словно жемчужина, мерцавшая у самого берега (ее колокольня служит маяком, и мне хотелось бы жить там — в башне есть окошки и дверь); я говорила себе: «Здесь любовь не настигнет нас…» Но любовь поражает там, где захочет, и когда ей заблагорассудится…

Это началось под смех детей; ими же и кончится. Они затеяли игру в фанты. Внезапно они оказались рядом с нами — целая гроздь рыжих и черных виноградин; две самые темные головы принадлежали Романо и его другу, этот последний встал на колени перед Джульеттой. Хриплым голосом он трижды возгласил: «Я тебя люблю!» Джульетта улыбнулась, высунула кончик розового языка. Распорядитель игры приказал: «Ты должен ее поцеловать!» Кто-то добавил: «В щечку». Женщина, стоявшая позади Джульетты, заботливо убрала волосы с ее лица. Мальчик сердито и неловко чмокнул ее в щеку. И тут же вся ватага умчалась прочь.

К утру небо почернело. Я провела весь день в гостинице, отвергнув призывы наших друзей посетить большую, затерянную в тростниках церковь, знаменитую своей волнообразной напольной мозаикой. Кроме того, уже много веков это место служило павлинам и другим птицам приютом для брачных игр, но мне до того полюбился наш городок с его терпкой устричной свежестью, что вполне хватало моей комнаты, моей кровати. Сквозь дрему я смутно видела входившую Джульетту в матроске. «Я сбегала на пляж, там солнце. Можно я пойду еще?» Я кивала и снова погружалась в сон.