Однако поэт и юная наша спутница горели нетерпением вернуться — разными путями — к своим возлюбленным. Эти последние, быть может, именно в данную минуту изменяли им. По возвращении в Овальный салон нас приветствовала пара хиппи. Эти юноша и девушка от совместной жизни стали удивительно похожи друг на друга: их треугольные лица были одинаково бледны, взгляд отличался одинаковым надменным безразличием. Пестротканая лента стягивала чистый, гладкий лоб каждого из них, и оба заплетали в косу длинные свои волосы. Остальные гулявшие полуночники также вернулись в дом и сели перед камином погреться у огня из жарко пылавших буковых поленьев.

Наш хозяин — старый напудренный герцог — отдавал распоряжения служанке, и та, погружая большую ложку в широкую хрустальную чашу, осторожно разливала по рюмкам рубиновый напиток, составленный из крепких душистых ликеров и французского шампанского, с таинственными пряностями, клубникой и вишнями.

— Взгляните, это настоящий кубок страсти!

Но Жозиана насмешливо возразила:

— Нет, Ромюр, это всего лишь аквариум для карасей…

К счастью, хозяйка дома была глуха, а герцог, ее отец, мало интересовался нашей компанией.

Гостей ждал концерт, а перед ним — чтение Мемуара о местных нравах и обычаях. Но тот, кто должен был прочесть его нам — ученый-этнолог Лакюз, — отсутствовал. Что задержало его? Могучая, необузданная сила этого человека, умеряемая какой-то глубинной, зловещей мягкостью, неизменно порождала вокруг него смятение чувств. Но он любил двусмысленность. И вместо того, чтобы забыть его, мы думали о нем.

— Умнейший человек! — сказал кто-то.

— Ничего удивительного, — ведь это же дьявол во плоти! — возразил Ромюр.

Тут только я впервые заметила на лбу поэта пару бугорков, непреложно свидетельствующих о его энергии и, конечно, о богатом воображении. Но увидела я и другое: сквозь желтовато-бледную кожу юной Альберты пробился слабый румянец, а во взгляде ее загорелись красноватые огоньки. Это существо буквально зачаровало меня — не только своей внешностью, но и холодной, бесполой грацией.

Люстра, висевшая в центре овального потолка, среди лепных завитушек, легонько закачалась: потолок дрожал под чьими-то тяжелыми шагами там, на верхнем этаже.

— Кто же это ходит? — спросил герцог.

Мы тотчас получили ответ: дверь салона растворилась и явился Лакюз. Грузная, мощная его фигура странно противоречила абсолютно бесшумным, хотя и широким, движениям.

Он явно не хотел разговаривать и отказался читать вслух Мемуар.

— Это очень скучно! — заверил он нас.

Герцог не снизошел до возражений; он просто отменил обещанный концерт, предложив свою прогулочную коляску двум музыкантшам — арфистке и флейтистке, — которых мы видели только мельком.

— О, вы еще держите коляску с лошадьми! — восхитились они.

— Приятной поездки в обратную сторону! — бросил им Лакюз.

— Вы увлекаетесь, друг мой!..

Упрек этот принадлежал исследователю Рамье, кругленькому, подвижному молодому человеку в очках с черепаховой оправой, которые он то и дело водружал на свою кудрявую, барашковую шевелюру.

Полетта, возрастом старше нас, но все еще красивая красотою зрелости, смотрела на Лакюза с обожанием. Герцогиня осталась в салоне. Я вдруг заметила, что ее левое, дряблое и отвисшее, веко непроизвольно упало, тогда как правый глаз был по-прежнему открыт. Зрелище было жутковатое; мне стало не по себе, и я покинула всех этих людей, решив рассмотреть фамильные портреты на закруглявшейся мягко, без единого угла, стене салона. Предкам, верно, слегка дуло в спину зимой, когда за портретами гуляли холодные сквозняки.

Внезапно я услышала фразу, произнесенную моей кузиной Жальвеной, которая сидела на канапе, прильнув к своему любовнику:

— …к чему все время поминать смерть и жизнь после смерти?! Давайте наслаждаться нынешней жизнью!

— А кто-нибудь из вас верит в потустороннее? — спросил Лакюз, бросив на стол Мемуар, над которым взвилось облачко бурой пыли.

— Я — нет.

— А я — да!

— Не забудьте, что всякое утверждение содержит в себе отрицание.

— Мы превратимся в нечто другое.

— Это большой вопросительный знак, — сказала я. — Уравнение нового типа.

Вошла служанка, неся два блюда с лакомствами, солеными и сладкими. Лакюз неотрывно следил за ней. Она шла, соблазнительно покачивая бедрами; на ее полуобнаженной груди блестел маленький золотой крестик. Проходя мимо Лакюза, Марьетта чуть было не опрокинула стул. Она явно не осмеливалась глядеть на него. Он коротко усмехнулся и продолжал:

— Так что же для всех вас идея Бога?

— Изобретение человека, порожденное его страхом. Естественная потребность.

— Отец, о котором мы все мечтаем… — вздохнул лохматый студент, до сих пор ни разу не раскрывший рта.

— Пугало, которым с сотворения мира размахивают перед народами тираны.

Настала пауза.

— Некто бесконечно Милосердный, Безупречный… — провозгласил мой возлюбленный.

Слова его напомнили мне катехизис, но я знала, что он говорит искренне.

— Однако почему людям понадобилось есть его?

Этот вопрос Лакюза привел всех в крайнее изумление.

— Среди вас есть католики. А облатка — это ведь Бог, значит, вы едите, вы перевариваете его…

— Но это и есть главное стремление любви! — ответила Кристина.

— Да-да, и, притом самое сильное.

— И вечное. Во всех первобытных племенах люди едят плоть, пьют кровь и высасывают мозг своих мертвых сородичей или врагов (ибо мы любим также и врагов!), дабы перенять их лучшие качества. Этот факт был дурно истолкован колонизаторами и миссионерами. Которые поступали еще того лучше — съедали своего Бога.

— Во имя которого благополучно истребляли всех этих так называемых дикарей, — горько заметил Рамье.

— А теперь их убивают во имя науки, во имя прогресса…

— …которые заменили богов, но не менее безжалостны.

Однако Лакюз крепко держался за свою мысль:

— Почему же все-таки мы едим то, что обожаем, то, что любим больше всего в мире? (Тут он сменил тон.) А ведь вам хорошо известно, что можно любить и то, что презираешь. Женщин, к примеру, которые обладают всего одним качеством.

— Вас, верно, заставляет так говорить какая-то скрытая неудовлетворенность! — возмутилась Жальвена.

Одна из молодых девушек, месяц назад потерявшая мать, вдруг покраснела до корней волос.

— Я должна вам признаться… меня и саму это буквально потрясло… со мною случилось нечто совершенно необъяснимое. В тот день, когда я увидела свою мать мертвой, я испытала инстинктивное желание взять себе какую-то частичку ее тела, вдохнуть ее запах, выпить ее кровь, уже застывавшую в жилах… да-да… мне захотелось даже съесть кусочек ее бедной плоти. Съесть!

И девушка бурно разрыдалась.

Остальные замолчали.

— Это было какое-то наваждение; мне хотелось внедриться в нее, внедрить ее в себя. Да, я ощутила эту надежду, эту возможность перехода одного тела в другое с помощью обряда людоедства.

— И вы это сделали? — с циничной усмешкой спросил Лакюз.

— О Боже, конечно, нет! Я даже не осмелилась отрезать на память прядь ее волос. Только и смогла, что поцеловать ее в ледяной лоб и прикоснуться к сложенным на груди рукам, которые так ласково гладили меня в детстве.

И она зарыдала еще горше.

— Перестаньте плакать! — скомандовал Лакюз.

— Ну, успокойтесь же, дорогая; то, что вы рассказали, вполне естественно! — утешали девушку Полетта и ее муж Бруно.

Среди нас это была единственная супружеская пара. Оба занимались переводами с английского. Они добавили:

— А вы заметили, что за круглым столом люди откровенничают легче, чем за квадратным?

— Вот как? Вы находите?

— Да, при отсутствии углов цепь человеческих симпатий, наш электрический ток, замыкается гораздо прочнее.

— Ну, значит, мы замкнуты меж двух овалов! — жалобно промолвил студент.

— А наш герцог что-то больше не показывается.

— Наверное, учит арфистку играть на флейте, — съехидничал студент.