Был первый рабочий день недели, но я был свободен и решил прогуляться вдоль набережной. Одна и та же небольшая стоянка обычно оказывается на моем пути первой, на которой имеются свободные места. Когда я выходил из машины, меня уже караулил сторож нехитрого предприятия. Я по привычке называю этих людей сторожами, хотя уверен, что подстерегают они исключительно владельцев автомобилей, чтобы обменять квитанцию на пару десятков шекелей. Интересно, что сделает этот «сторож», если заподозрит, что за машиной явился отнюдь не ее владелец? Вызовет полицию? Попросит предъявить квитанцию? Ох, вряд ли. Их гораздо правильнее было бы называть билетерами. Они, по-моему, довольно часто меняются, уж этого, попадись он мне когда-нибудь раньше, я бы запомнил. Билетер-сторож. Странный субъект: низкорослый, худой с опухшей физиономией, в целом напоминающей расчесанный первый весенний (потому особенно сочный) комариный укус. Взгляд его сначала уперся мне в переносицу, потом скользнул нетерпеливо по виску, плечу, по правой руке, в которой должны были появиться деньги в уплату за предоставляемую услугу. Его мысли, потревоженные, видимо, моим вторжением, вскоре, однако, успокоились и вновь расселись на прошедших выходных днях, как воробьи на голых ветках. Прибавьте непрерывное бормотание, состоящее из одних проклятий, адресованных, впрочем, явно не мне, а просто поднимавшихся из его горла как пена, и вы поймете мое удивление по поводу снисходительности и толерантности работодателя, нанявшего этого жутковатого типа.

Сверх необходимого минимума для всякой платной стоянки — участка земли, ограды и билетера — здесь имелось только асфальтовое покрытие без разметки. Не предлагались ни прохладительные напитки с соломинками, ни цветок в петлицу; металлоискатель, похожий на миниатюрную бензопилу, не прижимался к пояснице, не скользил поверх карманов. Поэтому я счел, что обмен прямоугольниками (его квитанция, отпечатанная на рыхлой бумаге, и моя элегантная не рвущаяся зеленая купюра с прозрачной звездой на углу) завершает процедуру парковки автомобиля. Но оказалось, что в данном случае — это не так. Я всего лишь неторопливо просунул руки в рукава куртки (показалось ветрено), расправил ее на себе, нажал кнопку на ключе зажигания (машина отозвалась тремя миганиями, согласившись, так уж и быть, постоять в этом явно небезопасном месте пару часов ради полезной для моего здоровья прогулки с вдыханием свежего морского воздуха), и тут я с удивлением обнаружил за своей спиной все того же «сторожа» с лэптопом в руках. Он предложил мне купить его, и нисколько не был удовлетворен моим утверждением, что лэптоп, и поновее этого, у меня уже имеется. Более того, его взгляд, окончательно освободившийся от недавних мыслей и воспоминаний, теперь омывал мою голову и пылал нескрываемой ненавистью. К кому? К чему? Ко мне? К этому небольшому лабиринту автомобилей? К своей противоречивой должности? Этого я так и не понял, но сразу почти догадался, почему он решил продать вещь именно мне — он видел, с какой осторожностью я парковал свой новенький автомобиль, тщательно оценивая радиусы поворотов соседних машин, могущих задеть мою, если им случится выпутываться из этой автомобильной западни раньше меня. Если я не куплю у него эту дрянь, подумалось мне, он, чего доброго, отыграется на моем пятидверном друге, например, оставит на нем длинную царапину. Я уже не был уверен, не пнет ли он его ногой в тонкостенный задний бампер, если я, возмутившись, немедленно покину стоянку. Он хотел получить пятьсот шекелей за отнюдь не новый, черт знает, каким количеством вирусов зараженный компьютер, но я вывернул перед его носом кошелек, показав, что больше трехсот у меня нет. На мое издевательское предложение выписать чек, он ответил плевком под ноги, слишком обильным, как я успел отметить, для такого субтильного гражданина. Триста шекелей — вот цена, за которую мне досталась эта вещь.

Я существенно сократил время прогулки, а на прощанье перед тем, как сесть в автомобиль, обвел взглядом стоянку, желая еще раз увидеть эту жуткую рожу. Но он затаился где-то между машинами или в своей мизерной будке с решеткой. Покидающие стоянку клиенты его, конечно, не интересовали. Не интересоваться моим отбытием у него были и более веские причины.

Вернувшись домой, я протер лэптоп смоченной в спирте ваткой и тщательно вымыл руки. До сих пор все странно было в этой истории, поэтому странным показалось мне и то, что мыло выскользнуло у меня из рук. Странно было, что я нагибаюсь за ним к полу с намыленными руками, странно, что оно не смялось при падении на одном из углов, как обычно (овальный «угол» — тоже сама по себе странность), а будучи отнюдь не хрупкой, а скорее пластичной субстанцией раскололось на две части. Я отправился на кухню, чтобы приготовить себе зеленого чая без сахара. Ложечка потребовалась мне для того, чтобы отжать извлекаемый из чашки чайный пакет. С этой целью я выдвинул верхний посудный ящик, и тут же в его пустоте будто пропал слух моего правого уха. Все вилки, ножи и ложки я, как оказалось, уже использовал, и они находились теперь в посудомоечной машине. Я осторожно прикрыл ящик, не меняя позы, чтобы таким образом сберечь слух левого уха. Когда же я нагнулся, чтобы запереть брикетик моющего средства в пластмассовом кармашке-отделении посудомоечной машины, слух вдруг вернулся. Повторяю — все в этой истории странно.

С чашкой чая в руке я вернулся в кабинет. Включенный мною компьютер запросил пароль, и когда согласился на незамысловатое «1-2-3-4-5-6», я интуитивно почувствовал, что странности на этом обязаны закончиться и энергично взялся за дело. Я недолго колебался по поводу того, стоит ли мне исследовать его содержимое. Вполне возможно, что он краденный, и тогда можно попытаться разыскать владельца. Я даже представил себе, как растроганный хозяин лэптопа предложит мне вознаграждение в пятьсот шекелей, но я, конечно, соглашусь только на триста. Честолюбие мое было подстегнуто этой мыслью, и я решил, подобно молодежи, уже родившейся в компьютерные времена, не робеть при встрече с неизвестным содержимым, а как они произвести быстрое «картографирование объекта», если можно так выразиться, и уже через короткое время уяснить себе назначение и свойства содержащихся в нем незнакомых мне программных продуктов, с которыми столкнусь. Первым делом — проверим необщего назначения иконки на рабочем столе. Таковых не оказалось. Затем — «Program Files». Ничего необычного. Теперь — «My Documents», где сам я храню копии различных документов, на которых значится мой домашний адрес. Пусто. Еще — «My Pictures». И здесь — ничего. Возможно, тип со стоянки стер содержимое, или кто-то помог ему в этом, подумал я. Даже при неподключенном Интернете я могу заглянуть в «Favorites», решил я. Там были ссылки на новостные сайты, на несколько очень хороших книг и на альбом фотографий киноактрисы Nicole Kidman.

Я отказался от дальнейшего копания и решил теперь проверить программное оснащение компьютера, например, имеются ли Excel и Word. И то, и другое оказалось в наличии. Я открыл Word. Список документов, открывавшихся последними, выглядел следующим образом: «Emma173, Emma172, Emma171, Emma170». Сами файлы наверняка уничтожены, подумал я, но на всякий случай выбрал самый поздний — «Emma173». Раскрылся текст под заголовком «ЭММА».

Это и была ныне представляемая мною рукопись. Я определил место хранения документа. Он, вместе с другими, от «Emma1», «Emma2» и т. д. — до «Emma173», находился в папке с названием «Emma», но сама папка была помещена среди служебных файлов Windows. Это, надо полагать, и спасло текст от уничтожения.

Как видите, название рукописи мною не изменено. Подзаголовки автором менялись несколько раз, я оставил последний — «(Записки подражателя)», но поначалу, между «Emma1» и «Emma173», по которым можно было проследить историю написания романа (так я определяю жанр рукописи) были и другие, в том числе — «(ИСПОВЕДЬ ПАЛАЧА)». Видимо, автор не слишком доверял неразборчивому, закормленному броскими заголовками читателю, внимание которого легче привлечь крупным шрифтом объявленной сенсацией: «ЗНАМЕНИТАЯ АКТРИСА НАМЕРЕНА ЛИНЧЕВАТЬ СВОЕГО РЕБЕНКА!» Далее читатель прочтет, что посетители супермаркета стали свидетелями того, как актриса такая-то (пусть это будет, к примеру, Nicole Kidman), ожидая у мясного прилавка, пока ей упакуют три куриных шницеля в шелестящую прозрачную бумагу, пообещала раскапризничавшемуся чаду что-то, от чего ребенок нахмурился. Поскольку расслышать сказанное шепотом на ухо было невозможно, репортер имел полное право заподозрить худшее и выполнил священный долг журналиста, попытавшись предотвратить грозящую ребенку жестокую экзекуцию, и потому придираться к нему — бесчестно и несправедливо. Я понимаю колебания автора, сначала поддавшегося искушению и во вполне демократическом духе решившего, что читатель заслуживает получить броский анонс, но позже раскаявшегося, пожертвовавшего жаждой быстрой славы и уступившего своему внутреннему нравственному камертону. Конечно, видимо, решил он уже задолго до «Emma173», — читатель в демократическом обществе воспитывает репортера, журналиста, писателя такими, каковы они есть и быть должны, а не наоборот. Писатель-пророк, журналист-бессребреник, отважный репортер-сорвиголова — увы, как правило, характерный продукт тоталитарного, патриархального или еще каким-нибудь образом заблудшего общества. Общество же правильно настроенное манкирует справедливыми и скучными своими хроникерами и бытописателями, и назло, из чувства противоречия, противопоставляет им выскочек в ярком облачении или мизантропов во всем черном. «Какой же стороны мне держаться?» — видимо, не раз спрашивал себя автор, знавший, без сомнения, что добродетель нередко служит баррикадой на пути смелых человеческих устремлений, не говоря уже о прорывах в художестве. В итоге мы все же имеем дело с фактом — умеренное, консервативное начало в нем победило, возобладав над соблазном украсить свое произведение неким подобием черной пиратской головной повязки с черепом и костями, и в последней версии значится скромное: «(Записки подражателя)».