– Да не ору я, – с тоской сказал Кастет. – Просто... Черт, неужели о простых вещах нельзя сказать просто, по-человечески? Обязательно, что ли, болтовню разводить? Вполне логично, с распростертыми объятиями. – Тьфу! Так и скажи: у него к нам счет, а предъявлять его он не торопится. А раз не торопится, значит, либо махнул на все рукой, что на него не похоже, либо готовится, разрабатывает какой-то план. Если хотите знать мое мнение, то я считаю, что нам его надо искать. Искать, находить и либо задабривать, как сумеем, либо...

Он издал неприятный звук, напоминающий чавканье вонзающегося в глотку ножа. Далласа от этого звука передернуло, он беспокойно завозился в шезлонге, подбирая под себя ноги, и с возмущением сказал:

– Ты что несешь? Это же Туча! Мы же перед ним в долгу!

– То-то, что в долгу, – спокойно ответил Кастет.

– Вот так, значит? – зло сузив глаза, процедил Даллас. – По такому, значит, принципу ты у нас живешь, Кастет? Значит, если я тебе в следующий раз денег дам, ты меня за это друзьям своим закажешь?

– Чепуху не городи, – брезгливо отмахнулся от него Кудиев. – Есть долги и долги. Есть долги, которые отдать – раз плюнуть. Есть долги, оплатить которые трудно. А этот долг неоплатный, и ты об этом прекрасно знаешь. Восемь лет ты ему не вернешь, здоровье не вернешь, карьеру, репутацию... Что ему твои бабки, когда он жизнь по нашей милости прогадил? Невесту ты ему вернешь? А ты, Косолапый? Ты ему невесту вернешь?

– Да пошел ты, – сказал Медведев. Спокойно сказал, с какой-то странной ленцой, как будто Кастет не бил в самое больное место, а просто дружески его подначивал. Это было так неожиданно, что Кудиев замолчал и удивленно уставился на хозяина, держа забытый стакан с виски под опасным углом – того и гляди, прольется. – Так я и знал, – продолжал Косолапый, – что рано или поздно вы по этому поводу кипеж поднимете. Обмочились, орлы? Полные штаны, небось, навалили?

– А ты? – сдержанно спросил Шполянский, поправляя на переносице очки. – Ты не навалил полные штаны?

– -Я – нет, – ответил на это Косолапый. – Потому что слежу за прессой. Пресса у нас нынче почти что свободная, там что угодно можно найти.

– Например? – сдержанно спросил Шпала, и в его бесстрастном голосе Артюхову послышалась глубоко запрятанная надежда.

Косолапый неторопливо подошел к столику, поставил на него стакан, залез в задний карман шортов и достал оттуда сложенный пополам почтовый конверт без марки, печати и адреса.

– Вот, – сказал он, отворачивая клапан конверта, третий день с собой таскаю, перекладываю из кармана в карман.

Он покосился на открытое окно и достал из конверта газетную вырезку.

– Еженедельник «Московский полдень», – пояснил он, кладя вырезку на стол и снова беря в руки стакан. – За эту неделю. За вторник, если быть точным.

Шпала, сидевший ближе всех к столу, протянул длинную руку, взял вырезку двумя пальцами, расправил на костлявом колене и быстро пробежал глазами.

– О, черт, – сказал он и, сняв очки, принялся массировать двумя пальцами натруженную переносицу. Глаза у него были зажмурены, выражение лица страдальческое и немного брезгливое. – Я не думал, что это будет так, добавил он, передавая вырезку Артюхову.

Даллас взял аккуратно вырезанный ножницами прямоугольничек газетной бумаги. Для этого ему понадобилось сделать над собой усилие – брать в руки эту бумажку Далласу почему-то совсем не хотелось, и еще меньше ему хотелось знать, что там написано. Но деваться было некуда, и он взял вырезку и так же, как Шпала, расправил ее на колене. Колено у него было голое, жирное, незагорелое, поросшее густыми длинными волосами, и, мельком взглянув на него, Даллас впервые в жизни ощутил что-то вроде брезгливости к себе самому.

Сделав над собой еще одно усилие, он стал читать. «Вчера, – было написано в заметке, – при проведении плановых работ на теплотрассе в районе Сокольников, в одной из контрольных камер был обнаружен обезображенный труп мужчины, ставшего, по предварительным данным, жертвой зверского убийства. На вид убитому около сорока лет. При нем обнаружена небольшая сумма денег, пачка папирос «Беломорканал» и справка об освобождении из исправительно-трудовой колонии особого режима, выданная на имя Андрея Ивановича Тучкова. Из этого документа следует, что убитый покинул места лишения свободы в начале апреля этого года, то есть менее полутора месяцев назад. Остается только гадать, что послужило причиной...»

Далее шли рассуждения о причинах преступления и о бомжах, которые заполонили столицу. Даллас дочитал заметку до конца и еще какое-то время сидел неподвижно, низко опустив голову, чтобы никто не видел его страдальчески перекошенного лица и увлажнившихся глаз. Он чувствовал, что если заговорит сейчас, если кто-нибудь задаст ему вопрос, а он попытается на этот вопрос ответить, то обязательно не выдержит, расплачется, устроит безобразную сцену, а может быть, и драку, потому что это же был не какой-то безымянный бомж, зарезанный дружками по пьяному делу, а Туча – Туча, понимаете?!

В детстве Даллас был толстым, и его, как любого толстяка, жестоко дразнили – сначала в детском саду (с молчаливого попустительства воспитательницы, сопливой двадцатилетней девчонки), а потом в школе. До десяти лет Даллас был изгоем; Далласом его никто не называл, он был Жиртрестом, Мясокомбинатом, Лоханью, Бочкой, Дирижаблем – кем угодно, но только не Далласом и не Витькой. А потом молчаливый Туча, отличник, книжный червяк и маменькин сынок, в один прекрасный день на большой перемене сказал обступившим Далласа обидчикам: «Кончайте». Его послали подальше, и тогда щуплый Туча, к всеобщему удивлению, развернулся и дал ближайшему из далласовых обидчиков по зубам. Этим дело, разумеется, не кончилось – одного удара по зубам бывает достаточно только в плохих книжках для подростков и в снятых по этим книжкам скверных фильмах, – и с тех пор Туча дрался из-за Далласа чуть ли не на каждой перемене, утоляя внезапно проснувшуюся в нем жажду справедливости. Чуть позже к их военному союзу прибился Кастет, вечно страдавший из-за своего длинного языка, затем профессорский сынок Шпала, а потом уже и Косолапый, боевая мощь которого раз и навсегда утвердила их авторитет и пресекла все поползновения их тогдашних врагов и недоброжелателей».

Не поднимая головы, Даллас выковырял из кармана шортов сигареты и закурил. Почувствовав, что лицо перестало неудержимо дергаться и кривиться, он придал ему непроницаемое выражение, поднял голову и молча протянул газетную вырезку Кастету.

Видимо, контроль над лицевыми мышцами он все-таки восстановил не полностью, и выражение его лица не было таким уж непроницаемым, потому что толстокожий Кастет немного помедлил, прежде чем взять у него клочок газетной бумаги, а когда все-таки взял, еще некоторое время смотрел не на заметку, а на Далласа, высоко задрав густые брови и озадаченно моргая.

Потом он опустил глаза и стал читать. Читал Кастет быстро и как-то жадно; примерно на середине второго предложения правая бровь у него полезла вверх, а на губах заиграла нехорошая улыбка. Смотреть на него было неприятно, и Даллас, отвернувшись, стал разглядывать Шпалу.

Вид у Шпалы был совершенно убитый: лицо безвольно обвисло, глаза закрыты, рот страдальчески перекошен и даже галстук съехал куда-то набок. Не открывая глаз, Шпала конвульсивным движением поднес к губам стакан и опустошил его одним глотком, пролив часть содержимого на рубашку. По белой ткани начало расплываться неопрятное коричневатое пятно, но Шпала – невиданное дело! – не обратил на это ни малейшего внимания.

Тогда Даллас стал смотреть на Косолапого. Косолапый выглядел абсолютно спокойным, но в этом как раз не было ничего удивительного. Как-никак, он сам признался, что обнаружил заметку три дня назад и с тех пор с ней не расставался, таскал при себе, перекладывая из кармана в карман – из делового костюма в домашние джинсы, из джинсов в шорты, а оттуда, надо понимать, под матрас. За три дня можно привыкнуть к чему угодно, уговорить себя, что черное – это белое, и даже перестать волноваться по этому поводу...