Восемь бесконечно долгих лет Андрей Тучков, по кличке Туча, провел в настоящем аду. Среди тамошних демонов попадались порой и такие, которые, находясь в лениво-благодушном настроении, были не прочь растолковать ему некоторые азы. Азы же заключались в следующем: менты всегда работают по наводке, и, если тебя повязали, значит, кто-то им на тебя настучал. А если друзья, которые были в деле вместе с тобой, потом выступают на суде как свидетели обвинения, значит, сдали тебя именно они. Собрались, посоветовались и сдали, как стеклотару...
Принимая это во внимание, Туча считал, что торопиться с дружескими объятиями ему не стоит. Пожалуй, ему сейчас следовало быть очень, очень осторожным. Старые друзья наверняка помнили о нем все эти годы – очень по-своему, совсем не так, как полагается друзьям, как хотелось бы ему самому, но помнили. Помнили и боялись его возвращения... Кое-кому из них запросто могло прийти в голову, что было бы гораздо лучше для всех, если бы Туча умер – не просто ушел из их жизни, не в памяти умер, а по-настоящему, совсем умер, перестал дышать. Вряд ли до такого мог бы додуматься толстый добродушный Даллас – этого мешка с дерьмом только на то и хватило, чтобы трусливо сдать Тучу, пойти на поводу у остальных. И Косолапый как будто был слеплен не из такого теста... Но вот Кастет с его бандитскими замашками и сомнительным бизнесом был как раз тем человеком, который мог такое задумать и осуществить. Да и Шпала... Утонченный, аристократичный Шпала, превыше всего ценивший классическую музыку, полный покой и свои чертовы компьютеры. – Шпала с его холодным, расчетливым рационализмом тоже был опасен, потому что всегда, с самого раннего детства, ставил логику и целесообразность превыше эмоций. Он сам немного смахивал на компьютер, особенно в те редкие моменты, когда открывал рот и начинал излагать свое мировоззрение. Ведь уже тогда, сидя за баранкой своего «мерина» и выруливая со стоянки перед «Старым салуном», он все просчитал и понял, что Тучу придется сдать. Потому и спрашивал, куда теперь ехать, что считал самым разумным отвезти Тучу в ближайшее отделение милиции... А не отвез, наверное, потому, что счел это преждевременным. Сначала нужно было дать всем успокоиться, все как следует обмозговать, договориться с ними, убедить, что другого выхода нет...
Тогда, восемь лет назад, им, наверное, казалось, что Туча ушел из их жизни навсегда. Восемь лет – это очень долго, а восемь лет в зоне особого режима могут сойти за вечность. За восемь лет с ним могло случиться что угодно; зная характер Тучи, друзья смело могли рассчитывать на то, что в зоне он не выживет – повесится на ботиночных шнурках в загаженном сортире или его забьют насмерть в темном углу барака. Почти так все и вышло, с той лишь разницей, что Туча выжил – всем смертям назло, как сказал поэт. Если друзья помнили о нем, если проявляли к его судьбе хоть какой-то интерес, пускай себе и самый корыстный, это должно было быть им известно. Туча почти наяву видел, как они, собравшись за угловым столиком в дорогом кабаке, обсуждают, как с ним поступить, и Шпала делает предложение, исходя из логики и целесообразности, а Кастет с его острым, как пила, угловатым лицом горячо его поддерживает, не упуская случая ввернуть свою любимую поговорку: «Нет человека – нет проблемы»...
А может, никакого обсуждения и не было. Может, кто-то из них – Кастет или тот же Шпала, к примеру, – решил взять грех на свою душу целиком, не делясь с приятелями, и уже нанял специалиста по такого рода делам. Ведь, как ни крути, смерть Тучи принесла бы огромное облегчение всем – в том числе, пожалуй, и ему самому...
Пораженный этой неожиданной мыслью, Тучков остановился посреди разъезженного, скользкого проселка и долго стоял на одном месте, жуя мундштук потухшей папиросы и чувствуя, насколько чужд и не нужен он всему, что его окружало: и этому заснеженному, искрящемуся под лучами весеннего солнца полю, и безоблачному, ярко-синему небу, и березовой роще, и даже воронам, громко ссорившимся в кронах деревьев... Всем стало бы лучше, если бы он умер прямо сейчас, особенно воронам – не пришлось бы, по крайней мере, лететь куда-то на поиски падали...
Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, и сердито утерся грязным костлявым кулаком, уже окоченевшим от холода, подумав при этом, что нервная система у него совсем расшаталась – чуть что, сразу плакать... Это его по-настоящему разозлило. Полюбуйтесь, во что он превратился! Он, молодой, подававший большие надежды ученый-математик, без пяти минут кандидат наук, а в перспективе, сами понимаете, доктор, всеми уважаемый человек... Раздавленный самосвалом червяк – вот что он теперь такое! Корчится на дне грязной, взбаламученной лужи, подыхая от боли и не зная, кто его раздавил и за что. И всем на него плевать, ни у кого он не вызывает ничего, кроме брезгливости, потому что такого, каким его сделали, теперь даже на крючок не насадишь...
«Но я не червяк, – сказал он себе. – Я вам не червяк, ясно?! Червяк не умеет злиться, не умеет думать, не умеет мстить. А я восемь лет копил злость – нет, не злость, а злобу, которая, если капнуть ею на металл, проест его насквозь почище любой кислоты. И я восемь долгих лет, валяясь на койке в спящем бараке или швыряя бетон, думал, как мне с вами поступить, дорогие мои друзья, товарищи школьных игр. И я все давным-давно придумал, я все продумал до мелочей, и осталась мне самая малость: решить, запускать машинку или не запускать, брать вас к ногтю или не брать. Я и сейчас еще этого до конца не решил. Вот посмотрю на ваши сытые хари, послушаю, что вы мне скажете, и решу, как с вами быть – отпустить плодиться и размножаться или выжечь ваш поганый род до седьмого колена. Сил у меня на это хватит, и ума тоже, и решимости. Так что ждите, я скоро буду».
Он вынул из кармана бушлата разлохмаченный спичечный коробок, с четвертой попытки высек огонь, прикурил обслюненный, изжеванный бычок и решительно зашагал к станции. Стиснутые кулаки лежали в карманах, как два обледенелых булыжника, над плечом идущего рваной голубоватой лентой стелился папиросный дымок. Стоптанные каблуки грубых рабочих башмаков глухо стучали о поверхность дороги, подошвы с хрустом ломали подтаявший ледок, разбрызгивали собравшиеся в колеях длинные прозрачные лужи.
Тучков вошел в рощу. Дорога сворачивала направо, теряясь за частоколом деревьев. Где-то там, за поворотом, приближаясь с каждой секундой, гудел мотор. Туча пошел медленнее, вслушиваясь в звук работающего двигателя с настороженностью застигнутого врасплох дикого зверя. Ему вдруг захотелось нырнуть в лес, спрятаться, залечь и подождать, пока машина пройдет мимо. Разумеется, он не стал этого делать. Во-первых, в здешних краях к зэкам относились вполне терпимо, с сочувствием, поскольку половина местного населения работала в зоне, а вторая половина отсидела хотя бы по разу – если не в этой зоне, то в какой-нибудь другой. Во-вторых, ехавшая навстречу машина скорее всего не имела к нему, Туче, никакого касательства, а если все-таки имела, то прятаться в лесу все равно было бесполезно: в снегу остались бы глубокие свежие борозды, и это могло привести только к лишним неприятностям. Ведь если в машине ехали вертухаи, они обязательно остановились бы, чтобы проверить, что это за человек побежал от них в лес – уж не беглый ли зэка? Было бы очень глупо получить автоматную пулю между лопаток прямо в день освобождения...
Поэтому Туча ограничился тем, что заранее сошел с середины дороги на обочину и двинулся вдоль высокого, в половину его роста, комковатого, обледеневшего сугроба. Звук работающего двигателя приблизился, и вдруг машина выскочила из-за поворота – слишком рано выскочила, Туча ждал ее позднее. Увидев огромный и угловатый, сверкающий, как полированный антрацит, «Хаммер», Туча понял свою ошибку: он рассчитывал время, ориентируясь по громкости звука, а мотор этого американского монстра работал совсем тихо, вот он и просчитался. Да и как было не просчитаться? Восемь долгих лет он в глаза не видел никаких машин, кроме отечественных грузовиков, «уазиков» да потрепанной «Волги» хозяина, подполковника Муратова. Вообще, видеть «Хаммер» здесь, на этой дороге, в этих забытых Богом местах, было до оторопи странно; пожалуй, Туча удивился бы не больше, если бы прямо перед ним на дорогу приземлилось летающее блюдце.