Он уже протянул руку, чтобы стереть написанную в беспамятстве зловещую чушь и выключить компьютер, но тут взгляд его упал на мерцавшие в уголке экрана цифры, означавшие дату и время. С этим индикатором явно что-то было не в порядке, но Дымов далеко не сразу понял, что именно. А когда понял, волосы у него на голове поднялись дыбом и он до боли закусил нижнюю губу.

Если верить электронному календарю — а не верить ему у Александра не было ни малейших оснований, — его попойка началась вовсе не вчера, а позавчера. Следовательно, он где-то потерял не сутки, а почти двое и, судя по некоторым признакам, прожил это время весьма насыщенно. Например, разгромил собственное жилище, выпил неимоверное количество спиртного, вынюхал целую бутылку хлороформа и, похоже, смотался куда-то за сигаретами — как был, без памяти, повалился за руль, включил мотор и поехал… Куда? Да уж, наверное, не в деревню, где этих сигарет заведомо не продавали. В райцентр, надо полагать, поехал. Да, почти наверняка в райцентр, потому что до Москвы он бы в таком состоянии просто не добрался — или бы погиб на дороге, или угодил бы в лапы ментам.

Он еще раз перечитал строки, видневшиеся на экране компьютера, и перевел взгляд на открытое окно, ощущая, как по спине ползают зябкие мурашки. Там, за окном, уже почти стемнело, но в последних отблесках догорающего за лесом заката ему были отлично видны распахнутые настежь ворота старого сарая, за которыми чернела непроглядная, почти потусторонняя тьма. Борясь с собой, он смотрел в эту тьму минуты две, а потом все-таки не выдержал и отвел взгляд.

Он никак не мог понять, почему вид открытых ворот сарая вызывает в его душе такой черный, ледяной, ничем не объяснимый ужас.

Юрий открыл глаза и некоторое время лежал неподвижно, мучительно пытаясь сообразить, почему постель под ним такая жесткая, откуда в ней столько стекла и где, в какой компании, он ухитрился заработать такое жестокое похмелье. Голова у него буквально разламывалась на части, а пуще боли Юрия донимало монотонное металлическое стрекотание, раздававшееся, казалось, прямо внутри раскалывающегося на куски черепа.

Прошло еще какое-то время, прежде чем он сообразил, что это раздражающее стрекотание издают его собственные часы. Часы, как им и полагалось, находились на левом запястье, а запястье пребывало в непосредственной близости от левого же уха — лежало на замусоренном, усеянном острыми осколками зеленого бутылочного стекла линолеуме с рисунком, имитирующим узорчатую каменную плитку. Скосив глаза, Юрий увидел, как секундная стрелка неутомимо бежит по циферблату. Она успела сделать полтора круга, прежде чем в глазах у него перестало двоиться и он сумел разглядеть, который час. Было что-то около половины второго — судя по освещению, ночи, а не дня.

Освещение было искусственное — желтоватый, рассеянный, болезненно слабый свет затененной чем-то электрической лампочки. Он лежал на полу четким косым треугольником, разрезавшим густую ночную тень, и в этом светлом треугольнике поблескивала средних размеров лужа прозрачной воды, на поверхности которой плавала парочка случайных соринок.

О том, чтобы повернуть или, боже сохрани, поднять голову, Юрию даже не думалось. Он просто скосил глаза, пытаясь определить источник света, и голова отозвалась на это движение такой вспышкой боли, словно внутри черепа взорвалась граната Ф-1. Глаза скрипели, как несмазанные шарниры, поворачиваясь в глазницах, к горлу горячей волной подкатила тошнота такой неимоверной силы, что Юрий даже испугался: до сих пор ему как-то не приходилось блевать, лежа на полу, и он не хотел пробовать, каково это.

Награда за мучения не заставила себя долго ждать: он увидел полуоткрытую дверь старенького, облупленного холодильника «Саратов», откуда падал свет слабенькой лампочки, понял, что лужа натекла из оттаявшей морозилки, и немедленно как приз за мужество и сообразительность воспоминания о событиях минувшего вечера проступили в мозгу, будто изображение на опущенной в проявитель фотобумаге.

Юрий застонал — не от боли, а от жгучего стыда и злости на собственную тупую самоуверенность. Он бродил по чужой квартире, как хозяин, уверенный, что затаившийся здесь взломщик забился в темный уголок и дрожит от страха в ожидании неминуемой расправы. Возможно, взломщик действительно боялся его и даже, может быть, дрожал, но события показали, что Юрий сильно его недооценил: парень начал действовать первым, умело воспользовавшись допущенной Юрием ошибкой. Он не стал сидеть скорчившись за креслом в гостиной, а сразу же, как только Филатов повернулся к нему спиной, покинул укрытие и, выражаясь на жаргоне военных летчиков, сел на хвост своему противнику. Когда Юрий вышел на балкон, этот тип имел отличную возможность запереть его там. Однако это была бы полумера: обнаружив, что угодил в ловушку, Юрий мог воспользоваться пожарной лестницей, высадить стекло или просто поднять шум, заорав на весь микрорайон: «Держи вора!» Еще он мог вызвать милицию по мобильному телефону; как бы то ни было, взломщик даже больше, чем сам Юрий, был заинтересован в соблюдении тишины и потому не стал запирать дурака на балконе, а дождался его в кухне, ослепил «черемухой», огрел по голове бутылкой, а потом окончательно вырубил какой-то дряныо, применяемой, судя по всему, для наркоза, — эфиром каким-нибудь или хлороформом…

Замычав от унижения, Филатов уперся ладонями в пол и заставил себя сесть. Голова у него закружилась, но все почти сразу прошло — естественно, кроме тупой боли в затылке, являвшейся, скорее всего, следствием удара тяжелым «фаустом» из-под шампанского, кривые осколки которого во множестве валялись вокруг. Осторожно пощупав затылок, Юрий обнаружил там здоровенную гулю, декорированную твердыми завитками заскорузлых, слипшихся от крови волос. Он ни на мгновение не усомнился в том, кто оставил ему этот «подарочек». Подкрадываться к людям со спины и бить их по затылку чем-нибудь тяжелым — кажется, это была фирменная манера длинноволосого Саши, непризнанного литературного гения и отвергнутого воздыхателя Ники Воронихиной.

— Сукин сын, — вяло выругался Филатов, и собственный голос показался ему чужим и незнакомым.

Он попытался подобрать под себя ноги, и правое колено пронзила острая вспышка боли. «Ничего себе! — возмутился Юрий, разглядывая торчащий из почерневшей от крови штанины джинсов кривой осколок стекла. — Хорошо, что сухожилие не задел, сволочь».

Заранее морщась, он ухватил скользкую стекляшку двумя пальцами и рывком вытащил из ноги, как занозу. Из пореза выступила свежая кровь, но ее было не очень много — очевидно, почти все, что должно было вытечь через эту дырку, уже вытекло.

Он снова посмотрел на часы. Было тридцать семь минут второго. Радио уже замолчало, и вообще в доме царила мертвая тишина, нарушаемая только негромким журчанием воды, льющейся из неисправного бачка в туалете. Юрий припомнил, что явился сюда где-то около половины десятого вечера, как раз перед началом очередного бразильского сериала, который крутили по телевизору уже вторую неделю. А по голове он схлопотал, самое позднее, в десять — ну, может быть, в начале одиннадцатого. Получалось, что без памяти он провалялся, самое меньшее, три — три с половиной часа, и за все это время его никто не потревожил.

«Дуракам везет, — подумал Юрий. — Мог проснуться на нарах, а мог и вовсе не проснуться…»

Подумав еще немного, он пришел к выводу, что его нынешнее положение говорит о многом — в частности, о том, что Ника, хоть и попала в серьезную передрягу, все-таки до сих пор жива. В противном случае тому, кто рылся в ее вещах и угостил Юрия бутылкой по черепу, не было никакого резона оставлять его в живых — его, единственного человека, который мог догадываться, куда исчезла Ника. Но взломщик — Юрий по-прежнему считал, что это был волосатый литератор Саша, — предпочел обойтись полумерами, просто вырубив человека, которого, как ему казалось, имел все основания ненавидеть. И при этом не стал звонить в милицию из ближайшего телефона-автомата: дескать, по такому-то адресу обезврежен опасный домушник, приезжайте и грузите. Да оно и понятно: как ни относись к милиции, не одни же дураки там работают! Ну, пересчитали бы Юрию еще разок кости, но ведь потом все равно разобрались бы, что к чему, и начали бы искать некоего волосатого писателя, до смерти надоевшего, наверное, редакторам московских литературных журналов…