Уильям Риммер говорит:

— Я не желаю слушать твоих оправданий.

Мастер Джорджи говорит:

— Но мне не в чем оправдываться.

Говорит спокойно, он всегда так говорил. Он счи­тал, что, если хочешь, чтобы к твоему суждению при­слушивались, всегда надо его высказывать холодно и бесстрастно.

— Ты не можешь отрицать, что был не на высо­те, — сказал Уильям Риммер. — Черт возьми, Джордж, ты же знаешь мои чувства.

— Не постигаю, в чем моя вина, учитывая обстоя­тельства дела. Ты сам слышал, что сказала миссис Прескотт... Что тут прикажешь?.. Отказаться в твою пользу?

— Будь я на твоем месте, я так бы и сделал...

— Вот как? Рискуя прослыть невежей?

— Так друзья не поступают, — крикнул Уильям Риммер и снова шагнул вперед, но на сей раз он не вернулся, он совсем ушел, не оглядываясь.

Мастер Джорджи постоял, хотел было его до­гнать. Но через несколько шагов передумал и чуть не побежал через площадь. Даже головы не повернул, проверить, бегу ли я за ним.

Я никак не могла взять в толк, из-за чего у них вы­шла ссора. Миссис Прескотт была богачка, она жила на широкую ногу за Земляничными полями. У нее были три дочери, две, говорили, уродины, а третья красавица. Я слыхала, какие мистер Харди отпускал замечания насчет ее внешности, а уж он разбирался в таких вещах. За неделю до того миссис Прескотт давала вечер с танцами, и мастер Джорджи был при­глашен. Уильям Риммер, выходит, тоже. Но что тако­го сказала миссис Прескотт, и что такого сделал ма­стер Джорджи, и за что Уильям Риммер его ругал, было покрыто мраком неизвестности.

Я никак не могла отвязаться от своих мыслей, они все вертелись, вертелись у меня в голове, пока я бежала за мастером Джорджи по Прибрежной. И как посмел этот Уильям Риммер его ругать! Небось ког­да заразил себе палец — резал печенки в прозектор­ской, — два дня лежал потом на краю погибели, ме­тался в горячке, мастер Джорджи одну ночь совсем не отходил от его постели. А когда пришел домой и рассказывал миссис Харди о мученьях друга, в гла­зах у него стояли слезы. Сердце у меня переворачи­валось от такой черной неблагодарности.

Мастеру Джорджи надо бы пойти налево от церк­ви Святого Иоанна; а он вдруг взял направо, на мо­щеный подъем к горе Святого Иакова. То ли уж так задумался, то ли нарочно время тянул, не хотел до­мой возвращаться. Дождь перестал, между дымовы­ми трубами катило мокрое солнце. Глаза миссис О'Горман не глядели бы на эти места. От нужды, она говорила, ее аж в дрожь кидает, довольно она нави­далась нужды из-за Ирландии и картошки этой.

Давным-давно, когда был жив еще отец мистера Харди, купцы селились по этой улице, поближе к бе­регу и к собственному делу. Но разливом вод и напо­ром рода человеческого, так мастер Джорджи гово­рил, их погнало наверх, и пришлось им ставить дома на холмах. Прежде богатые дома стояли теперь в ра­зоре, галереи сгнили, окна законопачены тряпьем. Иногда набитые людом подвалы затопляло, и вместе с крысами тонули дети. Эти бедствия успокаивали миссис Харди, потому что, когда она работала в раз­ных комитетах для помощи бедным, она могла от­влечься от своих мыслей.

Мисс Беатрис, когда злилась, кричала, что я то­же небось вылезла из ирландских болот. То-то, ког­да меня нашли, зелененький лоскуток догнивал у меня в волосах. Только миссис О'Горман говорила, что все это враки. Ведь кто мне волосы обстригал, чтоб вшей извести? Так что кому лучше знать? Да мне все равно. Мало ли откуда я вылезла — важно, куда я иду.

Все же я ускорила шаг, взбираясь в гору за масте­ром Джорджи. У бедняков хищный вид, а все из-за этих костей, голых костей, кости, кости — у обо­рванцев на углу, у драчливых беспризорных дети­шек в канаве, у осоловелых, навалившихся на заборы мужчин. Ко мне они не лезли, видели, что взять с ме­ня нечего. Одна женщина прицепилась к мастеру Джорджи, но он от нее отмахнулся, вовсе не из-за бесчувственности, просто задумался. Среднего рос­та, сильный, крепкий, идет выворачивая ступни, как струнка прямой. Как это странно, что даже походка может внушать любовь.

Вдруг он бросил через плечо:

— Что ты плетешься, Миртл. Не отставай.

Секунд тридцать, наверно, пока отворялась об­шарпанная дверь, за которой была эта воющая жен­щина в рваной рубахе, я была счастлива: ведь окрик его означал, что он не забыл, что я здесь, не хотел, чтобы я потерялась.

Лицо женщины исказилось от ужаса. Зубов у нее почти не было, и рот получался черной дырой. Мастер Джорджи хотел пройти мимо, но опять она закричала, и крик был жуткий, пронзительный, как вот у чайки, когда она падает на добычу. Тут он сразу остановился. Поискал глазами, кто бы ей мог помочь, да в этом про­клятом месте вопи не вопи, кто заметит. Он поднялся по скрипучим ступеням и прошел за ней в дом.

Я побежала следом, боясь пропустить интересное. Женщина карабкалась по лестнице впереди, а я раз­глядывала жесткие черные волоски на толстых белых икрах; от подъема она задохнулась и перестала кри­чать этим своим страшным птичьим криком. Вдруг я чувствую, кто-то дышит мне в спину, оглядываюсь и вижу — да это же тот самый мальчишка, который сего­дня спас утку. Я чуть не сковырнулась; перила на пово­роте сломались, и щепка впилась мне в руку, так я рва­нула наверх.

Наконец-то мы ввалились в открытую дверь на чет­вертом этаже. То есть вошли мастер Джорджи и жен­щина, а я на пороге осталась. И вижу — в камине горит огонь, тень и свет играют на латунных прутьях кроват­ной спинки. Рядом круглый столик, а на нем бутылка, стакан и карманные часы. На кровати, вытянув руки над головой и зажав в кулаках прутья, лежит кто-то в одной рубашке, выставив голую задницу. Я удивилась, как можно спать в такой позе, он не лежал, он скорей висел, и спина напружена, как для упора на летящих качелях. Что на кровати мужчина, это я поняла, потому что на спинке висели брюки.

И опять жуткий крик раздался в комнате, и это бы­ло пострашней всего, что вытворяла та женщина, по­тому что на сей раз кричал мастер Джорджи. Я перепу­галась, хотела подобраться поближе, но тут утиный мальчишка оттолкнул меня и спрашивает:

— Что случилось, Маргарет? Беда какая?

— Он на мне кончился, — голосила женщина. — Я знать ничего не знаю!

Мастер Джорджи повалился на колени возле крова­ти. Он и не пробовал перевернуть тело, нащупать пульс; только пальцем провел по складке рубашки, там, где она вздулась у шеи. Стало тихо-тихо, и мне дела­лось все страшней и страшней, будто сейчас вот слу­чится ужасное что-то в темнеющей комнате, пока на столике тикают и поблескивают эти часы.

Наконец мастер Джорджи поднял глаза, и стало в комнате от ужаса душно, потому что он весь побелел и в глазах у него было то же смятение, как у меня. Я к не­му подбежала, положила руку ему на плечо, и вот даже не знаю, понял он, кто это, или нет, только вдруг он на­клонил голову и щекой потерся о мою руку. Потом от­прянул и сразу встал.

— Нужно его перенести, — это он сказал тому маль­чишке. — Ты мне поможешь его перенести. — Он не просил, он молил.

— В лазарет, что ли? — хотел знать мальчишка, но мастер Джорджи крикнул:

— Нет, черт тебя побери! — Но сразу он постарался взять себя в руки и сказал уже понятней: — Я знаю это­го господина. Будет лучше для близких, если мы его от­несем домой.

Тут он меня заметил и велел той женщине увести в другую комнату.

— А нету ей, другой-то, у меня, — она сказала. Но она все равно меня вытолкала на площадку и попро­бовала захлопнуть перед носом дверь, да не тут-то было, я с ней схватилась, а где ей было со мной сла­дить. Руки у ней были слабые, и от нее воняло спирт­ным.

Понадобилась большая сила, чтоб разжать кулаки на прутьях и перевернуть тело. Мастер Джорджи по­скорей обдернул на нем рубаху приличия ради. И тут уж пришел мой черед заорать, потому что это лежал мистер Харди — седые патлы, плоские, как водоросли, губы синие, как сливы в его саду.

Тут женщина ко мне подходит и шепчет:

— Это кто ж такой будет, а, милок?